Валентин Маслюков - Побег

— Лучше умереть! — прошептал он, не давая себе труда задуматься, почему это будет лучше — умереть. Тягостные слова эти сами собой как будто приносили облегчение, от одного повторения только, от того, как замирали они на губах. Уйти и не вернуться — вот. И пусть разбираются между собой, как знают.

Юлий не остановился на слабодушной мысли — уйти, потому что не привык обманывать себя и прекрасно сознавал, что некуда ему уходить. Он весь здесь, в этом благоуханном мире, где Золотинка, ради которой… заранее расчищая место, нанес он смертельную рану беззащитной девочке Нуте. Заранее и потому особенно бездушно, неправедно… ударил девочку, ударил, неспособный даже на сострадание, на жалость… потому что и самая жалость требует от него усилия, и, значит, это не жалость, а притворство… а он все равно здесь, здесь он, в мучительном мире, где Золотинки нет… Все равно здесь, что бы там ни было! И остается только терпеть, как научил его Новотор, терпеть, если счастье невозможно… И если возможно — тоже терпеть.

Нисколько не таясь, он окликнул Обрюту, и тот разобрал голос Юлия в растревоженном людском гомоне, стуке топоров и кирок. Дядька явился сразу, как только сумел договориться с увязавшейся следом Машей. Имея и собственные основания помалкивать, он нигде еще не обмолвился о нелепой погоне, что спасла государю жизнь. Такая сдержанность устраивала целиком и Юлия.

Не вступая в объяснения, он принялся распоряжаться. Обрюта раздобыл кирку, а Маша принесла потайной фонарь, две свечи и веревку — женщина повиновалась Обрюте так же беспрекословно и обречено, как последний повиновался Юлию. Некоторое время следила она за мужчинами, пытаясь опознать в свете занимавшегося на развалинах пожара, кто был спутник Обрюты, но стоило тому обернуться, сердито фыркнуть, отстала, с сердечным стоном прихватив рукой горло.

По темной стороне улицы они выбрались из предместья на склон горы, ни разу не столкнувшись ни с дозором, ни с часовыми, и начали пробираться известными Юлию с детства тропами. Поднимая голову, высоко над собой они видели бледные стены Вышгорода, напоминавшие в лунном свете грязные сугробы.

— Проверим одно место, там водовод, — примирительно прошептал Юлий. Но Обрюту не просто было провести, он прекрасно понимал, что пустой разговор ничего не значит, после того как все равно уж они пустились в путь.

— Вольному воля, — сбитым на подъеме голосом прошептал Обрюта в ответ.

Сыпались из-под ног камни; плохо различимая в жестких сухих зарослях тропа терялась, и тогда приходилось пробираться головоломными кручами, где не видно было ничего ни вверх, ни вниз. Наконец, цепляясь за ломкие стебли, спустились они к реке, и стало полегче. Смутный гул голосов затонул во мгле, временами то тихо, то опять отчетливо разносился далекий перестук. Нельзя было понять, рубят ли дерево или выворачивают и крошат камень.

Три четверти часа спустя Юлий с Обрютой обогнули гору и отыскали в глубокой лунной тени, которая покрывала реку, огражденный каменной кладкой водовод. В намеренно оставленные щели между плитами можно было просунуть ладонь, а на верху стены, сколько помнилось Юлию, зияла прореха. За прошедшие годы никто не удосужился водворить обвалившиеся камни на место, напротив, узкий прежде, лаз стал как будто бы еще шире — не понадобилась и кирка.

Река, поднимавшаяся обычно поверх стены, стояла теперь на сажень ниже — за последние три месяца река необыкновенно обмелела. Легши грудью на камень, Юлий запустил руку в лаз и открыл фонарь — ничего нельзя было разглядеть, кроме маслянисто чернеющей внизу воды, пропадающих в слабом свете сводов и беспросветного мрака в толще горы, куда уходил, теряясь, водовод.

Они разделись на берегу, спрятав одежду под камнями, и один за другим пролезли в ледяной холод подземелья. Вода стояла по пояс, округлый свод хода можно было достать рукой. Осматривая с фонарем стены, Юлий видел повсюду зеленоватые полосы, которые отмечали прежний уровень реки. Особенно густо плесень собиралась под потолком; так низко, как теперь вода, кажется, не стояла еще никогда.

Ненужную уже кирку Юлий решил оставить в начале хода, веревку он намотал на себя, плохо еще представляя, на что она может сгодиться, а фонарь — поставленную в жестяной короб свечу — пристроил на предусмотрительно захваченный обломок доски, который пустил перед собой плотиком; довольно приметное течение повлекло его в глубину подземелья. Водовод, значит, имел где-то и выход.

Плотик действительно понадобился: каменистое дно под ногами пропадало, проваливаясь илистыми ямами, и тогда приходилось плыть, толкая перед собой огонь. А скоро пришлось расстаться и с веревкой, быстро намокшей, — Юлий опустил ее на дно, постаравшись запомнить затейливые потеки и щербины на стенах, чтобы вернуться, если понадобится.

Притерпевшись к холоду, они пробирались друг за другом и плыли, не имея впереди ничего, — только слепящий огонек на доске, тяжелая, недвижная вода чуть дальше вытянутой руки, да прорубленные в сплошной скале осклизлые стены по бокам.

Потом и стены исчезли. Пропало из-под ног дно и Юлий, оглядываясь со стеснением в груди на Обрюту, на выплывшее на свет лицо его с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, прошептал:

— Это уже колодец… должно быть, да, сверху — колодец.

Он нырнул и тотчас нащупал рукой дно, что можно было счесть за хороший признак. Похоже, подземный пруд был не столь велик.

— А-а! — гаркнул Юлий — крик его потонул в непроглядной и вязкой тишине. Не слышно было капели, слабого журчания потока — ничего, что бы напоминало о движении. Только слабый всплеск под рукой… сдержанное дыхание соседа.

Встревоженный Юлий напрягал слух, когда с немыслимым опозданием застонало тройное эхо:

— Га-га-га-а…кричит…ричит…чит.

Юлий обомлел, покосившись на мокрую ряшку Обрюты: дядька перестал шевелиться и от этого ушел под воду. Сверх всякого вероятия эхо повторяло не самое слово только, но разговаривало, насмехаясь и от себя.

Они не решились подать голос, чтобы обменяться соображениями, — неведомо откуда, из самой горной утробы раздробленным эхом покатились слова и окончились зловещей угрозой: ладно… адно… но…

На этот раз Юлию хватило духу только на то, чтобы, придержав фонарь, задвинуть створку до щелочки, отчего потерялся во мраке и Обрюта. Долго потом ничего не происходило, то есть, можно было бы не торопясь повторить «Род Вседержитель!» раза четыре, как вдруг раздался нарастающий грохот — вой и визг падающего в раскрутку железа.

— Это бадья! — успел сообразить Юлий. — Держи фонарь! Над нами колодец!

Где-то рядом оглушительно плюхнулось и обдало брызгами тяжелое темное тело, отчего вскинутый Обрютой фонарь отчаянно дернулся, раскидывая бесполезный свет. И сразу затем забулькало — во взбаламученный пруд погружалась, захлебываясь, большая колодезная бадья.