Валентин Маслюков - Погоня

Тут уж недалеко было до издевки, старик поскучнел, и Зимка тотчас же поняла, что переборщила.

— Так, так, — пробормотал он. — Это все?

Зимка пожала плечами, утратив словоохотливость, но Лжевидохин не торопился ее уличать.

— А почему ты думаешь, что хотенчик не мог попасть в руки любого случайного, первого попавшегося пигалика? Так же как потом попал к тебе, а?

— Сердце чует — она, — сказала Зимка совершенно искренне. — Не знаю, как объяснить… как это передать: нечаянный взгляд, замедленная некстати речь… Какое-то двойное дно у каждого слова.

— Ах, сердце. Сердечко. Сердце вещун, — съязвил, барахтаясь на постели, чародей.

— Я знаю, ты никогда меня не любил, — внезапно обиделась Зимка. — Ты всегда думал о Золотинке, я для тебя пустое место. Даже если ты и сделал из меня Золотинку, я для тебя большая игрушка, которая наряжена Золотинкой.

— Дура, — возразил Лжевидохин с равнодушной грубостью, — если бы я не сделал из тебя куклу, которая ве-есьма-а приблизи-ительно напоминает мне Золотинку, где бы ты сейчас была? На помойке.

Лжезолотинка дернулась, но стерпела, чувствуя, как горит лицо.

— И надень юбку, что сидишь с голыми ляжками?! — сказал он злобно. — Не терпится ляжками посверкать? Ценителя ищешь? Печет где-нибудь?

Приподнявшись, он хищно наблюдал, как Лжезолотинка, отерши колено скомканным окровавленным чулком, натягивает юбки, челюсти ее затвердели, а взгляд под опущенными ресницами убегал. Старик ожидал слез, он потянулся схватить жену за руку и пытался ломать пальцы, чтобы сделать больно, но не рассчитал сил: ничего не вышло, кроме многозначительного пожатия. Задыхаясь, он отстранился, разинул рот и уронил руки. Лицо обрело бессмысленное, словно ошеломленное, выражение, глаза почти пропали под больными веками.

— У-ходи… — прошептали губы, но Зимка чувствовала, что Лжевидохин уже ничего не сознает. То был последний стон, последнее обморочное побуждение: остаться в спасительном одиночестве.

В роковой час люди зовут на помощь, но заколдовавший себя в расцвете сил в полумертвого Видохина Рукосил не был уже человеком в полном смысле слова, потому что принадлежал и жизни, и смерти в равной мере. В трудный миг он отталкивал людей и загодя заботился о том, чтобы оградиться от них, когда станет невмоготу.

Не успел. Он упал на смятые, пропахшие потом подушки, а Лжезолотинка, застыв с не завязанной юбкой на бедрах, глядела на его посеревшее лицо с холодным, безжалостным ожесточением.

Она не смела обернуться, чтобы проверить, как ведут себя собаки, но знала, что если Рукосиловы звери и дремлют, то вполглаза.

Тихонечко вытянуть из-под подушки Сорокон… собаки не тронут, решила Зимка.

Прошла однако немалая доля часа прежде, чем от побуждения она перешла к действию и, придерживая юбку, потянулась левой рукой к подушке… За спиной урчало, казалось, мягко поднявшийся пес, рычит не пастью, а самым своим брюхом — пустой и алчной утробой. Собачьи взгляды сводили Зимке шею, как клыками. Она стояла, оттопырив левую руку в сторону подушки, и медленно-медленно, неразличимо для глаза подвигала ее все ближе и ближе к цели…

— Так что там еще?… Блуждающий дворец? — слабым, но внятным голосом произнес Лжевидохин, дрогнули веки.

Зимка ахнула, как пронзенная, но Лжевидохин, даже открыв глаза, не видел ее — уставился в пышный навес кровати.

— Ничего, — пролепетала она.

— И вот еще что, — сказал чародей после нового, не столь уже продолжительного молчания. — Ты — гуляй. Чтобы никто не видел тебя дважды в одном и том же платье… — Он говорил с трудом, преодолевая себя, усилием воли. — Чтобы толпа ползала у твоих ног… Чтобы выезды… драгоценности, узорочье… Послы пусть описывают твои наряды, как дело государственной важности… Ты отблеск моей власти.

— Я обязана тебе всем! — воскликнула Зимка со страстью, которую подсказывал ей только что пережитый испуг. Она бросилась на колени и схватила расслабленную пясть старика. — Разрази меня гром, если я забуду твои благодеяния! Я твоя вещь, твоя ветошка, тряпка у твоих ног… — Она принялась слюнявить обезображенные кислотой безжизненные пальцы, укрепляя себя во лжи, оправдывая себя самой чрезмерностью выражений.

— Пустое это, пустое, — равнодушно отозвался старик. — Иди. Иди, говорю. Столицу не покидай. Я тебе позову.

Прихрамывая от жаркой боли в колене, Зимка двинулась к выходу.

Была глубокая ночь на пороге утра, но Лжевидохин давно уж не различал свет и тьму, он оставил постель для деятельных занятий. Сначала, пошарив на пыльном, залитом липким столике, он принял одну за другой несколько взбадривающих пилюль, потом с известными предосторожностями поднялся и надел засаленный, с обтрепанными рукавами халат.

В душном логове старика царило невероятное запустение: никому не доверяя, он не пускал слуг даже для уборки, а сам не имел ни сил, ни желания разгребать завалы брошенных или потерянных по углам вещей. Вечная полутьма погружала покрытый толстым слоем мохнатой пыли хлам в окончательное забвение. Обратившийся в Лжевидохина Рукосил давно утратил прежнюю чистоплотность, это достойное свойство выродилось, как и многое другое, ставши своей противоположностью: любовь к порядку обернулась пристрастием к неподвижности, к заплесневелому покою. Да и то сказать, не много сил оставалось у Лжевидохина, чтобы заботиться о пустяках. Ветер перемен унес все, что держалось не слишком прочно, все, назначенное для украшения, для радости, уцелело главное — страсть к власти, единственное, что связывало его с жизнью. Дряхлый чародей забыл то, что воодушевляло его на пути к цели, что облекало страсть в красивые и пышные одежды, ветер судьбы совлек покровы и обнажилась закаменевшая, затвердевшая суть — скелет вместо живой плоти.

Однако ядовитая болтовня Зимки-Золотинки всколыхнула старика больше, чем он и сам мог этого ожидать. Прихватив свечу, Лжевидохин двинулся с неведомой целью вкруг спальни, в сопровождении любопытствующих собак прошел в дальний угол, где не бывал уже несколько месяцев, и обнаружил тут попорченные клыками башмаки, растерзанную меховую шапку — кажется, ей прежде венчались Шереметы — и среди прочего хлама, среди обглоданных костей недавно потерянный великокняжеский скипетр — в алмазах и золоте.

Собаки глядели на хозяина: будет ли взбучка? Но за потерянный скипетр, мерещилось Рукосилу, кто-то уже поплатился — кажется, поплатился, взбудораженные, молодо растревоженные мысли его блуждали совсем не здесь, не в этом гнилом углу среди пыли и паутины. Долго стоял чародей, вперив невидящий взор в тусклые алмазы на полу, жирная грудь его поднялась для стона:

— Боже мой, боже! Какой ужас! Какое уродство, — шевельнулись губы.