Валентин Маслюков - Погоня

— Теперь как? Проснулся?

— Да.

— Ты нашел пигалика, который назвался Жиханом? Того, что убежал в корчме от княгини?

Сидя на мокрой, залитой вином кровати, Ананья отвечал не сразу. Несмотря на однозначное «да», он, видимо, проснулся все-таки не настолько, чтобы уразуметь без запинки, о каком все-таки пигалике идет речь.

— Мм-нет, — возразил он без уверенности. — А может, нашел. Восемь девок возвратились и сидят без превращения вторые сутки. Черт знает, чего они там принесли в клюве.

— Этот пигалик — Золотинка, — безжалостно оборвал благодушные разглагольствования чародей.

Теперь только, как видно, утомленный до землистых оттенков под глазами Ананья проснулся окончательно. Залитое красным вином лицо трудолюбивого приказного походило на скоморошью личину, отмеченную для всеобщего сведения шишковатым носом и вывернутыми губами; теперь в лице этом впервые выразилось нечто живое.

— Золотинка? — повторил он как бы для себя. — Вот уж не думал.

— Никто не думал, — отрезал Лжевидохин. — Я и сейчас не думаю. Но проверять будем. — И он бессознательно тронул растрепанный хвостик ниток, где прежде болталась на халате пуговица.

— …Не думал, что судьба пойдет по второму кругу, — протянул Ананья, и это отвлеченное соображение в устах не особенно склонного к пустым рассуждениям подручника не понравилось, по видимости, Лжевидохину, который не мог уже не замечать, что стоит, изнемогая от слабости, тогда как верный человек его сидит на кровати в одном исподнем и мокрый.

— Не слишком ли много ты думаешь? — спросил он для примера.

— Напротив, — равнодушно отозвался Ананья, словно не замечая нехороших огоньков в глазах чародея. — Башка отказывает. Мне нужен помощник, а то и два. У меня на руках девяносто семь девок, не считая безвозвратно выбывших и пропавших без вести, у шестнадцати расстройство желудка, попросту говоря понос, у половины припадки, у всех странности и сверх того отчетность. Шестнадцать расстроенных животов и отчетность по четырем книгам — это слишком много для одного человека. Голова забита мусором. — И он гулко постучал себя по виску, показывая, как мусор отзывается на звук.

— Ладно, я дам тебе новых.

— Девок?

— Разумеется.

— Дайте одного помощника.

— Чтоб он мне всех до единой перепортил?

— А на меня есть расчет положиться?

— Как на каменную стену, — мрачно усмехнулся Лжевидохин. — Если не запьешь.

— А! Нет! — невыразительно отмахнулся Ананья. — Поздно начинать. Я конченный человек, хозяин.

— Вот теперь мне нравится, как ты заговорил.

Ананья только пожал плечами и потянулся к брошенным на треногий табурет штанам, таким узким, что они походили на мальчишечьи чулки.

Прошли в приказ, где едулопы с огнем в лапах стояли наподобие уродливых изваяний, а собаки опять легли, понимая, что ничего занимательного не дождешься.

— Читать донесения? — спросил Ананья, взявши толстую книгу в кожаном переплете. И, встретив свирепый взгляд чародея, спохватился: — Ах, да! Золотинка! Пигалик. У меня девки не расколдованные сидят — все стало, как вы у нас, государь, двое суток не показывались.

Не расколдованные девки были сороки, вороны, голуби и большая суровая сова, которая, как видно, внушала опаску своим мелким товаркам: птицы сторонились хищницы и суетливо перелетали между простертыми по чердаку балками, стоило только задремавшей было сове расправить крылья. Ниже, по неровному, покрытому закаменевшей грязью полу стояли в несколько ярусов клетки, где не смолкал осатанелый птичий грай — от чириканья воробьев до грозного клекота огромных горных орлов.

Угловатые, что крепко сколоченные сундуки, едулопы подняли Лжевидохина сюда, на пропахший запахами курятника чердак, и по знаку опустили кресла-носилки. Доставленный даровой силой, чародей отдувался как будто бы сам, своими ногами проделал восхождение на гору, потирал сердце и медлил взяться за Сорокон, чтобы превратить птиц в девок.

Все это были молодые девицы и женщины, большей частью раздобревшие от сытой малоподвижной жизни в тереме, крикливо и зачастую неряшливо одетые; они отличались сварливыми, каркающими голосами, беспричинным смехом, вызванной тысячью причин слезливостью и беззастенчивыми ухватками. Впрочем, это общее впечатление нарушали две или три девушки, в сдержанной повадке которых угадывалось нечто печальное и даже приниженное. Толстые равнодушные евнухи, что чистили клетки и прибирали по чердаку, не обращая внимания на сверкания Сорокона и беспрерывно следующие превращения, не расставались с плетками, они держали их за поясом или в голенище сапога, и, похоже, что девицы, все без исключения, имели представление о свойствах этого орудия — плети не вызывали у них ни малейшего любопытства. Напротив, девицы как будто старались и не смотреть туда, где занимались своим делом евнухи, а суетливо гомонили вокруг великого государя Могута, теснили друг друга, умильно заглядывая чародею в глаза, и незаметно щипались, толкались локтями за спинами у впереди стоящих.

Молоденького пигалика с кожаной котомкой за плечами, в зеленой куртке и темных штанах никто припомнить не мог. Иные девицы прибыли из далеких краев, кое-кто провел в полетах более двух недель и нужно было еще долго выслушивать и перебирать всякую дребедень, чтобы выловить нечто стоящее. У великого государя Могута имелся для этой работы Ананья; ничто, кроме затерявшегося где-то на дорогах Словании круглолицего пигалика с соломенными волосами, не занимало сейчас Могута — утомленный и раздражительный, он велел всем молчать. Но принужден был после известных объяснений выслушать еще сообщение густо раскрашенной девы с длинной шеей и длинным станом, которая, как оказалась, нашла-таки в Камарицком лесу великую княгиню Золотинку — в целомудренной одиночестве, но беспричинно заплаканную и на коне. Девица-цапля проследила государыню до выхода из лесу.

Лжевидохин выслушал сообщение довольно равнодушно.

— Пошарьте там еще, по лесу… в тех местах, где застали княгиню, — пожевав расхлябанными губами, решил он наконец, так и не сумев разрешить несколько смутивших его подробностей из донесения девицы-цапли.

— Я об этом подумал, — отозвался Ананья и сделал отметку в своей памятной книжке. Больше к этому разговору не возвращались.

Позднее, когда едулопы спустили Лжевидохина вниз, к чертежам и книге донесений, когда старый оборотень переждал трудные боли в сердце, как следствие не по возрасту резвого путешествия в носилках, он сказал потухшим старческим голосом:

— Ананья, я одному тебе только и верю в целом свете. Никому больше. Разве только собакам и едулопам. — (Прикорнувшие на полу собаки встрепенулись, вопросительно засматривая на хозяина, а едулопы, что смирно стояли у стены, пропустили похвалу мимо ушей.) — Я знаю, ты предан мне душой и телом.