Валентин Маслюков - Погоня

Хлебное изобилие перед глазами возбуждало мысль. Для успеха затеи, которая вызревала у Золотинки, нужно было, по видимости, дождаться, пока женщины удалятся к своим кострам. За приторными ухватками городских кумушек угадывался вздорный, непостоянный нрав и потому, имея время для размышлений, Золотинка решила с бабьем не связываться. Эти растерзают прежде, чем сообразят, куда Золотинка клонит.

Низкое солнце опустилось за лес, и в воздухе посвежело. Казалось, высокомерие и гордость покинули старца, стоило женщинам оставить его в покое. Он уронил руки, четки слоновой кости выскользнули на траву рядом с грязными худыми ступнями. Столпник тупо уставился под ноги, словно бы тщился постичь значение случившегося и запнулся перед этой непосильной задачей.

Оглянувшись по сторонам, Золотинка присела к рогожке, на которой громоздилась изобильная снедь, и решительно разломила пирог — оказалось с рыбой. Она вздохнула.

Старец покосился на растрепанного мальчишку и некоторое время с преувеличенным вниманием следил, как он без жалости и разбора лопает беспризорные припасы. Потом тоже вздохнул и, придерживаясь за сухую ветку валежины, с усилием наклонился поднять четки.

Золотинка успела порядочно набезобразничать, когда ее наконец заметили.

— Это что же паршивец делает, а?! — в каком-то приподнятом негодовании вскричал тощий язвительного нрава мужичок. Язвительный нрав его выдавал себя не только жалом торчащей вперед бородой, но и ядовитыми переливами голоса. — Что же это он жрет-то? Да кто ж позволил? Ах ты, щенок!

Щенок, то есть Золотинка, как это и положено одичавшему от голода мальчишке, принялась запихиваться мясом и хлебом, торопясь набить рот, прежде чем отнимут. Она давилась, но тот же язвительный мужичок с острой бородкой спас ее от удушья: схватил крючковатыми пальцами за ухо и вздернул на ноги, заставив поперхнуться, вытаращить глаза и, в общем, задышать.

— Дедушка разрешил! Сам сказал! — принялась канючить Золотинка, когда убедилась, что переполох получился порядочный: у костров оборачиваются, а кое-кто поднялся глянуть, кого ж это там поймали и что с ним сделают.

— Сам сказал? — усомнился мужичок, несколько, однако, притихнув. — Что сказал? Врешь ведь, сукин сын!

— Ешь, говорит, мне не лезет! — верещала Золотинка на весь табор.

— Кто сказал?

— Дедушка праведник.

Пальцы разжались окончательно. Любопытствующий народ с сомнением поглядывал и на старца. Было еще достаточно светло, чтобы разглядеть в его скорбном лике некое беспокойство.

— Какой дедушка? Этот дедушка? — ненужно переспросил мужичок с язвительной бородкой, он уж смирился.

— Гляди-ка, а ведь три дня молчал! — с осуждением как будто заметил основательный мужчина из мещан, широкая борода его привольно покрывала грудь.

— Ешь, говорит, мне уж не лезет! — угодливым голоском поспешила вставить еще Золотинка.

Темный лик столпника исказился, живая мука, мука обманутого тщеславия побуждала его разомкнуть спекшиеся угрюмым молчанием губы…

— Прорвало! — послышался легкомысленный возглас, и действительно прорвало:

— Побойся бога, отрок! — изрек столпник, указывая грязным перстом на Золотинку.

Пересохший голос его словно с неба грянул. И сразу грозная тишина сгустилась вокруг мальчишки.

— Он сам мне сказал, сам! — бледнея от храбрости, соврал мальчишка.

Тотчас очутился он в железных лапах Язвительной Бороды и завопил благим матом, немногим только опередив крепкую затрещину по лбу. Мужичок перевернул мальчишку набок и принялся охаживать его как пришлось.

— Ну-ка, вздуй его! Поучи его хорошенько! — сердечно поощряли усердие Язвительной Бороды зрители.

— А ему не надо! Не надо ему ничего! Не надо! — Бессмысленные вопли мальчишки не принимались во внимание.

Но ведь не для того Золотинка подвергла себя поношению, чтобы нахватать оплеух и колотушек без всякой пользы для дела! Она вывернулась ужом, зверски цапнула зубами жесткую руку мужичка и, когда тот ахнул, вырвалась бежать — с таким расчетом, понятно, чтобы вовремя остановиться. И это ей удалось сразу же — с двух шагов! — бухнула головой в живот жирного дядьки, полагая, что этот все выдержит — но не тут-то было! Толстобрюхий не держал удар, охнул и полетел наземь, открывая путь к бегству.

Да куда ж ей было бежать? Перескочив опрокинутое тело — трудно было все же удержать естественный порыв к воле! — Золотинка заставила себя споткнуться, чтобы неповоротливые мужики успели ее, черт побери! наконец поймать.

Теперь уж Золотинка принялась вопить, не дожидаясь, когда ее отделают.

— Зачем ему столько жратвы, его к Замору все равно уволокут! Все равно ведь сейчас уволокут!

Поняли тугодумы! Золотинка, схваченная в несколько рук, получила всего два или три тумака и мужики приостановились.

— Куда уволокут?

— Что ты мелешь?

А вот что. Золотинка позволила себе коротенько похныкать (и то уж они рассвирепели: будешь ты говорить?!) и потом изложила — с должным количеством слез и всхлипываний — как ведь оно все вышло.

Вышло же так, что мальчишка забрался — без дурного умысла! — под чью-то кибитку и не мог потом вылезти, не дослушав разговор двух мужиков…

Тут рассказ мальчишки был прерван проницательным замечанием, что, верно, не под кибитку, а в кибитку, под рогожу, где харчи лежат. Пару наводящих вопросов в дополнение к хорошей оплеухе помогли прояснить истину: дело обстояло именно так, как предполагали бдительные искатели. Однако намерения были чистые, самые невинные, слезно продолжал утверждать он вопреки новым оплеухам и вопрос за незначительностью был оставлен без разрешения.

Так вот, забравшись в кибитку с самыми невинными побуждениями, мальчишка, понятно, не мог вылезти, когда возвратились хозяева и затеяли тут же у закраины кузова разговор. Эти двое — мальчишка и сейчас мог бы признать их по голосам — сговаривались похитить столпника и передать его по сходной цене Заморке… то есть судье Замору из надворной охраны. Затем что Замор, сколько ни бьется, не может пройти через дворец. Ничего у него не выходит и не выйдет. Потому-то, рассуждали злоумышленники, Замор ничего не пожалеет за праведника, который кого хочешь тебе проведет через блуждающий дворец.

После первых, наставляющих затрещин ничем не нарушаемое более, гладкое повествование мальчишки было принято с возрастающим, уважительным даже вниманием, как того и требовал затронутый предмет.

Народ хотел подробностей, и Золотинка, разумеется, не скупилась. Она припомнила, в частности, что заговорщики рассчитывали без помех скрутить и увести под покровом ночи старца, но опасались Замора — тут они колебались, не зная, чего ожидать от всемогущего вельможи, и удастся ли договориться. И как добраться до самого Замора, когда у застав болтаются на деревьях повешенные и стража без разговоров отстреливает простаков, которые пытаются по старой памяти поговорить по-хорошему. Кто решится пойти на переговоры? И не выйдет ли так, что Замор, уяснив себе существо дела, отнимет у заговорщиков столпника за здорово живешь? И не лучше ли написать письмо прежде, чем соваться в воду, не зная броду? И если найти грамотного человека, то сколько он возьмет, чтобы написать? И можно ли доверять грамотею, не придется ли взять его в долю? И если уж брать в долю, то не лучше ли и послать самого грамотея с письмом? Авось обойдется.