Валентин Маслюков - Любовь

— О чем и толкую… Впрочем, позвольте объясниться откровенно, — подвинувшись на сиденье, начал малыш с несколько напыщенной многоречивостью. — Несчастная встреча в Камарицком лесу имела еще и то следствие, что заставила меня думать о вас, как о союзнике. Я не буду развивать это чересчур смелое, может быть, утверждение в подробностях, хотя мне есть что сказать. Да, с тех пор, как я увидел вас в объятиях прежнего слованского государя, меня уж не оставляла мысль, что наши цели, в сущности, совпадают.

Лжезолотинка невесело хмыкнула. Глаза ее оставались сухи, несмотря на рыдания, а губы складывались в нечто язвительное. Это не остановило пигалика, который не хотел замечать прихотливые перемены в настроениях собеседницы.

— Мы в Республике не имели никаких сведений о судьбе прежнего слованского государя Юлия. Его почитали убитым в битве под Медней. И совершенная неожиданность: он жив и, мало того, поддерживает деятельные связи со своей бывшей и, по видимости, нынешней супругой…

— Короче! Выкладывай, что надо и проваливай откуда пришла. А то остановлю карету и велю убираться.

— Откуда пришел, — терпеливо поправила Золотинка, отодвинув занавеску. Она увидела усадьбы и рощицы на просторе пригородных полей с коровками, овечками и пастухами, но этот мирный вид не задержал на себе взора. Она вздохнула: — А нужно мне, по правде говоря, очень многое.

— Хотенчик, который мои слуги отобрали у тебя в корчме Шеробора, и привел меня к Юлию, — перебила Лжезолотинка, впадая в то язвительное раздражение, когда становится не важно, что говорит собеседник. — Так что благодаря тебе я и нашла Юлия. Я думала он погиб. Все говорили, были самые верные известия. Что я могла поделать? А ты бы, занятно, на моем месте как поступила? Подумай. Юлий убит, все плачут, никто ничего не знает. Святополк трепещет, Лебедь не осушает слез — каждый хнычет на свой салтык, и все от меня чего-то ждут. Все почему-то думают, что вдова Юлия возьмет меч и станет на пути полчищ. Стотысячное войско у перевозов, оно уже за рекой, пыль застилает столицу, толпы обезумевших беженцев, расхрабрившиеся до неприличия трусы, которые готовы растерзать всякого, кто только заикнется о сопротивлении захватчику. И все почему-то ждут, что именно я-то и стану сопротивляться! Прячутся под корягами, а меня хотят отдать в жертву! На-те!..

— Простите, — не выдержала Золотинка, — я не совсем понимаю, вы представляете дело так, как если ожидали врага в осажденной столице… тогда бы все это было, наверное, к месту. Но, насколько я знаю, вы глядели с другой стороны: захватчик, Рукосил, привез вас в своем обозе, в войсковом обозе. То есть вы глядели с пыльного берега на Толпень, а не наоборот, с Толпеня на пыльный берег. Я хочу понять…

— Как пленницу! — резко возразила Зимка. — Меня привезли как пленницу!

— Ну да…

— Хотели от меня жертвы. Святополк разнюнился, Лебедь рыдала, все ужасно трусили. Ты и представить себе не можешь, как жалко вела себя слованская знать, воеводы. Все растерялись. Все! Рукосил тотчас велел казнить конюшего Чеглока, это был достойный и храбрый воевода, его привезли из-под Медни раненого и тут же казнили. Остальных и казнить не надо было, они и так потеряли голову. Ко мне приходили толпами, все хотели от меня жертвы. Я должна была их всех заслонить. А когда я приняла венец из рук нового слованского государя, казни прекратились. В тот же день Рукосил объявил прощение всем, кто служил Юлию, и велел убрать с улиц виселицы и плахи. Святополк жив, Лебедь жива. Рада, Нада, Стригиня, дочери Милицы, — Рукосил никого не тронул. Все живы, благоденствуют и все меня презирают. Я одна виновата, что они сыты, пьяны, носят атлас и бархат. Они, видишь ли, любили Юлия. А я его не любила.

В несколько искусственном, как представлялось поначалу, возбуждении Лжезолотинки прорывалась горячность, которую невозможно было отличить от истинного чувства, то была дикая смесь искренней боли, досады, стыда и высокомерной злобы, которая заставляла молодую женщину меняться час от часу, мучаясь в противоположных побуждениях и понятиях.

— Они хотели жертву, им нужна была жертва, чтобы искупить собственную подлость, — повторяла она, лихорадочно двигая по руке алмазный браслет, то снимала его с запястья на пальцы, то снова с силой возвращала назад, туго, до боли насаживая под локоть. — Ты не понимаешь. Все подталкивали меня. Они любили Юлия и считали меня пустой красоткой, им нужно было, чтобы я совершила подлость, они хотели этого. Они и в глаза мне говорили, что мне это ничего не стоит. Они заранее меня презирали за то, что я еще и не совершила. Ну что ж, на-те! Вот вам! А что я еще могла? Ты знаешь, как я повязана Рукосилом, ты знаешь, кому я обязана любовью Юлия… — Она повернулась к малышу с надеждой услышать хотя бы простое «да», нечто такое, что сняло бы с нее груз одиночества. Огромные глаза ее мгновенно, как у ребенка, заполнились слезами, она терзала губы, чтобы удержаться от новых, теперь уже бессильных рыданий. И Золотинке стоило немалого труда не выдать лицом ни сочувствия, ни презрения, ни жалости, ни злорадства — ничего. Но Зимка не долго ждала, она сглотнула слезу.

— Рукосил знал обо мне все. И делал со мной, что хотел. Я прекрасно понимала, что нисколько ему не нужна, он всегда мечтал о тебе. Зачем ему нужно было это представление со свадьбой на оборотне, если он прекрасно знал, что это одна лишь видимость, личина? Не знаю, может, он хотел меня унизить. Зачем ему, старику, при смерти, эта гнусная свадьба… этот позор, унижение, издевательство? — Лжезолотинка всхлипывала и утиралась рукавом.

— Может статься, это не так сложно и замысловато, как вам кажется, — тихо заметила Золотинка. — Рукосил не может забыть своего несчастья, сам оборотень, он хотел бы чего-то подлинного. Он знает, как относятся к нему те, кто молчат. А хотел бы управлять не только страхом, но и согласием подданных. Ему нужна была преемственность власти. Хотя бы видимость законности.

— Не понимаю… — прошептала Лжезолотинка, с болезненным напряжением бровей вслушиваясь в мудреные объяснения малыша.

— Вы понимаете, что узурпатор женился на законной слованской государыне?

— Но зачем он хотел меня унизить? Я целыми днями плакала. Боже, как плакала!.. Юлий никогда мне этого не простит… никогда, я знаю. Никогда! Боже мой, никогда! И через сто лет, он если не скажет, то будет помнить.

— Мне кажется, если я правильно понимаю Юлия, — молвила Золотинка еще тише, — он или скажет, или не будет помнить.

Зимка глянула на малыша сквозь слезы.

— Все говорили, что он убит. Иначе я никогда… я никогда бы не пошла за Рукосила. Ты веришь?

И опять Золотинка нуждалась в мужестве, чтобы выдержать этот заплаканный взгляд.