Валентин Маслюков - Любовь

Древние считали змею три тысячи лет, ссылаясь при этом на незапамятные предания, но и сами древние стали давно преданием, так что нынешним мудрецам вольно было назначать Смоку и пять, и семь тысяч лет от роду. Были такие, что называли — в меру своей дерзости! — семьдесят тысяч лет. Смок был стар, как земля, как земля бессмертен, обновляясь и возрождаясь после каждой линьки раз в триста лет, и безмерно, непостижимо одинок, неведомым несчастьем пережив сородичей не на эпоху, не на две, а на вечность.

Золотинка с ее воображением, с острым ощущением нечеловеческих свойств пространства и времени живо чувствовала мертвящий холод, что источала гладкая, необыкновенно тщательная в подробностях живопись Солнечной палаты. Одна, две… десять, двадцать картин, и можно было постигнуть тот равнодушный до слепоты взгляд, каким смотрел на мир утомленный тяжестью веков змей, — без радости, без гнева, без любопытства… без ощущения сопричастности с этой жизнью, которая ведома всякому, кто смертен. Бессмертный словно бы и не жил. Взгляд его скользил по поверхности явлений, ничего не задевая, не отличая важного от неважного, существенного от случайного; без сочувствия, без презрения змей глядел, как копошатся однодневные мошки — люди и звери, всякая мелкая и крупная нечисть болот и лесов, по недоразумению притязающая на родство с властелином времени и пространства. Вот откуда явилась та непонятная в первом соприкосновении случайность взгляда, необязательность событий, времен и частностей, что отличала все без исключения картины Солнечной палаты в их необъяснимом подборе! В равной вероятности соседствовали и холод гор, и морской простор, темный кусок скалы без особых примет и какое-то уличное происшествие…

Улица, как чувствовала Золотинка, всплывала из тьмы времен, картина запечатлела давно исчезнувший с лица земли город, исчезнувший народ и государство. На это указывали старозаветные глинобитные постройки с глухими, без окон стенами и выпирающими прямо на улицу концами грубо обтесанных балок, открытые, кое-как сшитые одежды, крашенные в один цвет или вовсе не крашенные, обилие дерева и полное отсутствие железа. Выхваченный из бездны прошлого миг застиг людей среди судорожного потрясения, они разбегались от взора зрителя, обратив к нему спины; кто упал, закрывая голову, кто оглядывался, и девочка-подросток застыла искаженным лицом к ужасу, остолбенела — тысячи лет назад навсегда.

Золотинка испытывала потребность зажмуриться, она поняла вдруг, что смотрит безжалостным… нет, безжизненным взором змея. Всего лишь частица, осколок ледовой глыбы проник в душу, и это было мертвящее, калечащее человека испытание.

В растерянности, отступив от головокружительного провала, Золотинка повела взором и обнаружила себя в красном коридоре, в преддверии Солнечной палаты. Выставка подходила к концу, осталось последнее колено, Золотинка заглянула за поворот — коридор, как то и следовало ожидать, удлинился, явились новые картины. Отгородившийся от Золотинки Рукосил жил напряженной, исполненной жгучего томления жизнью. Вот от бежит, поскальзываясь на ключах, вот, скинув с себя кафтан, делает мешок, чтобы загрузить железо из внешних пределов круга, вот зверствует возле замка — залитое потом лицо, искаженные сиплым дыханием, невнятной бранью губы. Куча брошенных, испытанных без успеха ключей на расчищенном нарочно майдане. Вот Рукосил, истощенный горячечной, но бесплодной страстью, застыл, прижавши лоб к ледяному серебру сундука. Вот подхватился он, чтобы вновь обежать картины…

А вот и дверь в Солнечную палату. Запертая.

Золотинка решила вернуться, чтобы еще раз посмотреть второй час пополудни, картина называлась «Высший судия» и еще не вошла в свет, когда предстала глазам Рукосила.

Судия, очевидно, был змей. На дальней черте сплошь заполненной толпами нечисти равнины он громоздился уродливым навершием скалы. Что происходило у престола, кого судил Смок, какие разбирал распри, устанавливал ли он законы, выслушивал ли разумных или казнил строптивых — этого нельзя было угадать даже предположительно, пространная как обычно подпись на нижней перекладине рамы не касалась существа дела.

Черными буквами по золотой пластине перечислялись собравшиеся в каменистой пустыне племена. Тут были домовитые черти, явившиеся, как водится, с покрытыми засохшей тиной домочадцами, чертовками и чертятами. Были благообразные ангелы, все на одно лицо и одного роста, расчесанные волос к волосу, в голубых простынях; они держались на особицу, опасаясь замараться. Пузатые водяные млели от жары, развалившись на камнях осклизлыми грудами. Шныряла в народе мелкая дрянь кикиморы. Корявые лешие стояли чинно, как внимающие барину мужики. А гладкие, словно литые, русалки, сверкая бесстыжей наготой, испытывали свои чары на ком попало от бесполых ангелов до смердящих, отвергнутых всем сообществом упырей; и те, и другие, что ангелы, что упыри, принимали заигрывания потаскух с брезгливым презрением. Были тут и совсем уже малочисленные, ныне, по большей части, вымершие народы, вроде берегинь, мар, полудниц, были навьи, самовилы, коловерши, подвеи, волоты и велеты (два племени великанов), кентавры, сирены, феи, эльфы, дриады. Были волкодлаки. И, само собой разумеется, домовые. Были вовсе неведомые Золотинке твари, представленные на многошумном торжище последними представителями вымерших родов. Имена их, занимавшие немалую часть списка, ничего не говорили Золотинке, и она не могла разобрать, кто на картине Карачун, а кто Симаргл, и колебалась в большинстве других случаев. Нетрудно было, конечно, распознать Женщину в Белом и Женщину в Черном — действительно женщины, действительно, в белом и, действительно, в черном, но что сей сон означал, что делали в сверхъестественном собрании женщины, пусть даже Женщины с большой буквы, оставалось только диву даваться.

Обширная в несколько строк подпись указывала по беглому подсчету на пятьдесят четыре племени и сто девяносто семь отдельных тварей, большая часть имен при этом, добрых три четверти, наверное, ничего не говорили ни уму, ни сердцу Золотинки — пустые сочетания звуков. И не было ни малейшей возможности сличить имена с изображенными въяве созданиями, ничего не вышло даже из не доведенной до конца попытки проверить совпадает ли количество племен и тварей на картине с тем, что утверждает подпись. Трудно было различить между собой нисколько не похожую друг на друга, казалось бы, нежить, еще труднее — удержать это месиво рогов и копыт в памяти.

Золотинка встряхнула головой, зажмурившись, и прошлась вольным шагом, чтобы расслабиться. Потом она направилась к концу выставки, полагая, что Рукосил не мог не вернуться к этому полотну, и она увидит то же самое полотно еще раз во вновь возникших коленах коридора. «Высший судия» завораживал Золотинку, ускользая от постижения, можно было думать, что и Рукосил чувствовал на себе блазнительную тайну картины.