Чигиринская Ольга - Дело земли

— Не без этого, — согласился Урабэ, раздумывая над своим ходом. — Цуна, прикажи подать подогретого вина.

— Может, на господина и на Сэймэя одеяло накинуть? — моргнул мальчик.

— Я тебе накину, — Садамицу нахмурился. — Помнишь, что сказал колдун? Никто не должен пересекать веревку после того как она завязана. Сходи за вином.

Цуна вышел из комнаты — а когда возвращался, сёдзи рассекли язычок тумана, но юноша этого не заметил, и увлеченные игрой самураи не заметили тоже. Кинтоки, внимательно разглядывающий доску, почесал затылок.

— Смотри, как бы меч не заржавел, — сказал ему Урабэ через некоторое время.

— И вправду сыро, — Кинтоки поежился. — Жаровня стоит, а как будто и не греет. Угля подсыплю…

— Садамицу вовсе не о том, — улыбнулся Урабэ. — Просто был случай некогда в Китае: один дровосек зазевался, глядя, как два старца играют в го. Потом хватился топора — а тот уже заржавел и топорище истлело.

— Это сколько ж они играли-то? — изумился Кинтоки.

— Сто лет. Когда дровосек вернулся в родную деревню, он застал своих поседевших внуков. Как Урасима Таро. [91] Легендарный рыбак, женившейся на дочери Царя-дракона и проживший с ней несколько лет в ее подводном дворце. Когда он отпросился домой, он не застал в живых никого их родных, а в деревне ему сказали, что Урасима Таро исчез много веков назад.

— Это что получается… — Кинтоки наморщил лоб. — Ни старцам, ни ему за сто лет ни разу не приспичило?

— Заигрались, наверное… — пожал плечами Садамицу. — Не нравится мне этот холод. Ведь тогда… тоже промозгло было, просто сил никаких.

— Да. — Цуна дернул плечами. — И когда богиня за рукой приходила, до костей пробирало.

Кинтоки встал, раздвинул сёдзи на ладонь — в комнату хлынул туман и одна из стоящих на полу свечей тут же погасла.

Четыре цепкие руки схватились за створки сёдзи и рванули их в разные стороны. Кинтоки отпрянул, выхватил меч и ударил сквозь бумагу, не видя врага — туда, где должна была быть голова.

Она и вправду там оказалась — кончик меча наскочил на что-то твердое, раздался крик — но по удару, по ощущению, пришедшему в руку через клинок, Кинтоки уже понял, что зацепил гада лишь самым кончиком.

Садамицу оказался проворней, а его рука — верней: второй, державший сёдзи, кувыркнулся в сад с энгавы, прошитый стрелой.

— Назад, Кинтаро! — крикнул Урабэ. — Назад, стрелять мешаешь!

Кинтоки шатнулся назад — и чуть не наступил на веревку. Тут все четверо заметили то, чего не видели раньше: у самой веревки туман остановился.

— Они в белое одеты, — сообщил Кинтоки, отступив в сторону. — В тумане не видать.

— На звук я стрелять умею. Теперь на холод бы научиться, — фыркнул Садамицу.

— А поможет? — приподнял брови Урабэ. — Помнится, на проспекте Судзаку господин наш стрелял метко — но проку вышло немного.

С этими словами он выстрелил на шевеление какой-то тени в тумане — но либо тень была не той, что надо, либо ночная тварь успела увернуться: стрела загудела, впившись в дерево.

— Я вот думаю, — пробормотал Кинтоки, выставив меч перед собой и щурясь во внешнюю темноту, — а почему они не забрали господина вчера? Если сейчас готовы переть на лезвия и стрелы — то вчера-то им никто и не помешал бы…

— Правильно думаешь. Если готовы, значит, лечение может помочь. И недаром же нам приказали никого сюда не впускать.

Тут им на некоторое время стало не до разговоров: нечисть бросилась в комнату, ломая сёдзи. И оказалась по меньшей мере наполовину живой. Во всяком случае, делимой, повреждаемой, а значит — смертной. Почему-то драться было совсем не страшно. Ну почти не страшно. Вполовину не так страшно, как ждать.

— Ба, да их всего трое! — воскликнул Кинтоки, когда твари отступили в туман. — Нас, стало быть, больше, чем надо. Эй, Цуна, пробегись-ка по дому, да собери всех баб в ближней комнате. Что-то мне за них беспокойно…

Кинтоки был прав, конечно — нечисть, как они выяснили утром, страшно мстительна. Но вот что нападающих всего трое — это Кинтоки больше подбадривал себя и друзей, чем сам верил в преимущества их положения. Хотя защитники сражались изо всех сил, ни один из людей-пауков не был убит, а как на них все заживает — самураи уже знали. Сейчас залижут раны — и снова на приступ… А люди — устают. И их можно ранить или убить.

Но все-таки у врага что-то не получалось. Если дело дошло до драки — значит у них тоже все плохо.

Туман вдруг расступился — и в просвете показалась девица, вся одетая в белое, как сабурико; легкая, как лунный лучик.

— Она, — Садамицу шумно сглотнул. Урабэ натянул лук и выстрелил. Он умел стрелами снимать головы — но девица ловко отбила стрелу одним взмахом белого рукава.

— Отчего вы противитесь мне? — спросила она. — Я желаю вашему господину лишь добра.

— Оттого, — сказал Кинтоки, — что он твоего добра не желает.

— Позвольте ему самому сделать выбор: захочет он испить моей крови или нет…

— А потом язык и мужские причиндалы ему долой, — фыркнул гигант. — На кой пес сдалось такое бессмертие?

— Быть супругом богини — вовсе не то, что быть ее слугой, — улыбнулась девица.

— Вот пусть он сам встанет и сам скажет, что выбрал жену. Тогда пропустим.

— Он не встанет, пока этого не захочу я.

— Посмотрим, — сказал Урабэ, откладывая лук и берясь за меч. — Если он тебе нужен — ты должна будешь переступить через наши трупы для начала.

— Я переступлю, — улыбнулась женщина.

И в ответ ей пришел с неба высокий, за пределом голоса, почти за пределом инструмента, веселый звук древнего боевого напева.

Темнота была настолько плотной, что облегала лицо и тело. Когда Райко вдыхал ее, он чувствовал даже не запах, а вкус. Оглядываясь, он видел вход какое-то время — но свет совсем не проникал внутрь, даже на ладонь от входа не падал.

Райко пробирался ощупью вслед за красавицей, его пальцы погружались в глинистые, влажные стены, пронизанные корнями; по его лицу проскальзывало иногда что-то легкое, тонкое, как шелковые нити или женские волосы, несомые навстречу теплыми токами воздуха.

Тут все неправильно. Тут не должно быть зла. Просто земля, просто корни… даже смерть не такая уж страшная вещь, если все, до последней травинки, потом рождаются заново. Болезненная — трудно покидать то, к чему привязался сердцем, трудно оставлять тех, кто любит тебя и зависит от тебя — но не безнадежная. Слива отцветает быстро, но цветет каждый год, вновь и вновь. Кто добавил зло туда, где его не было?

— Твой прародитель, — раздался со всех сторон шепот. — Мужчина.

Райко сразу понял, что это говорит не дочь художника и не кто-то третий. Это сама земля шелестела голосом осыпающегося песка.