Виктория Дьякова - Кельтская волчица

Он больно стиснул ее руку. Услышав, она отшатнулась. Она вдруг почувствовала в его словах ясный отголосок речей Жюльетты. И потому пролепетала едва слышно:

— Я вовсе не думала, Командор, я не думала…

— Что я ревнив? — закончил он то, что она не посмела сказать ему в глаза: — Ты хочешь сказать, что не думала, что я грешен? Но как же мне быть иным, если моей матерью была колдунья, которую сожгли на костре. Конечно, Великие Магистры Храма, которым я служил верно до самого последнего вздоха Птолемаиды, павшей перед полчищами сарацин, они изрядно очистили молитвами и постами мою дурную наследственность. Но все же они не отучили меня от привычки всегда оставаться мужчиной, и потому я иногда позволяю себе быть ревнивым.

— Мне кажется, Мазарин, что нам вовсе не следует теперь искать сравнения между тобой и Василием, — Софья отважилась взглянуть ему в лицо и в ее темно-синих глазах он увидел спрятанные в глубине слезы, — я слишком переменилась нынче по сравнению с той наивной девочкой, какой была накануне свадьбы с князем Ухтомским. Та девочка умерла, ведь с этим никто не поспорит, даже ты. Ее убило отчаяние. И гибель возлюбленного всего лишь упрочила намерение в том, что и так, рано или поздно должно было бы произойти. Когда ты вернул меня к — жизни, забрав уже на пути в ад, ты вернул меня вместе с прежним отчаянием, изменившим мою душу. И та, какова я есть, я не знала никого, кроме тебя и никто, кроме тебя, не мог бы теперь вызвать у меня слезы, потому что они все были выплаканы в день смерти Василия. Надеюсь, что я ответила тебе. А теперь, может быть, мы все-таки отправимся на помощь охотникам? Я не хочу винить себя, что по недомыслию своему и незнанию, с каким врагом имею дело, способствовала невольно их гибели, — она положила свою руку на его, внутренне боясь, что она окажется холодна, как была холодна рука Жюльетты. Но нет, рука Командора излучала тепло и Софья, почувствовала всем существом своим, как под ее пальцами трепещет жизнь. Наклонившись, он поцеловал ее в губы.

Сквозь полупрозрачный туман над Андожским озером плыла полная бледно-желтая луна. Тишина окутывала стоящие темной, непроглядной стеной леса. Выйдя из разрушенного монастыря, закутанная в меховое манто Софья прислушалась — только отдаленный тоскливый лай собаки донесся до нее. Против воли она вздрогнула ей показалось, что перед ней расстилается зловещее преддверие ада — для тех, кто утратил Божье расположение, чистилище, где покинутые души осуждены стать жертвами духов зла и мучиться, чтобы со всей полнотой оценить величие Господа в тот день, когда им будет дозволено снова увидеть свет.

Старая охотничья изба между Андожским озером и болотом прежде называлась Облепихин двор. Жила здесь сама старая косоротица Облепиха и сестра ее колдовка Фимка. К Облепихе за настойками горячительными прежде хаживали все мужики из окрестных деревень — выставляла их старуха в ендовах и кувшинах видимо-невидимо. Хаживали тайком от женок да соседских глаз, оттого к охотничьему домику за почти что полвека много тропок протоптали да пролазов понаделали. О сестре Облепихиной Фимке, тоже уж покойной давно, много пересудов сохранилось. Сказывали, что была баальницей (наговоры делала) и только разозли ее вмиг обратится в волка, подстережет в укромном местечке да разорвет на части.

Облепиха та была старуха рослая, седые космы свои зимой и летом прятала под старый грязный плат, а на сарафане у нее было нашито цветных тряпок, коим и числа не хватит. Облепиха цветные тряпки подбирала везде, все больше выбирая красные да рыжие, от чего и прозвали ее Облепихой по цвету облепихипых плодов. И когда запестрел ее сарафан сплошь, она лоскутья яркие принялась и на кафтан сермяжный нашивать. На дворе у Облепихи сохранилось множество построек. Прежде в них странствующие юродивые да нищие живали. А бывало заезжали к Облепихи из самого Белозерска приказчики решеточные, порой и со стрельцами, все конно да оружно — все не лень им было по низинам мокрым да по тропкам тесным ехать за тридевять земель, лишь бы только выпить на дармовщину. Так старшой из них как наморщит синий нос на багровом лице, понюхает воздух избы, где в прирубе жила сама Облепиха, да как закричит, затопает:

— Эй, Катька! Облепиха чертова, не прикрываешь ли лихих на краю земли?

Облепиха сразу смекнет, что к чему, выплывет на порог в своем пестром наряде, поклонится стрельцу земно, словно царю.

— Нищий двор-то, — пропоет елейно, — батюшка, нищий. Божьих людей пригреваю, за душу мою грешную они после Бога молят. Для спасенья души живу и людей спасенных держу.

— Ох, я всех твоих спасенных, бабка, сынов собачьих перетрясу с их дырявыми сумами! — пригрозит старшой напускно.

А Облепиха уж давно смекнет, к чему клонит он — хитрющая с молодых лет. Скоренько, сколь может, побредет в свой прируб и несет одну медную ендову с медом обарным, другую с медом пряным и смородиновым, сюда же ендову с водкой пшеничной выставляет, при всем чашки малые деревянные дабы черпать ими, рушники белые с петухами, да с поклоном к служивым обращается:

— Откушайте, родные мои, детушки. Чай, не зря долгую дорогу проехали. Все что ей-ей наварила я, я наставила, все для угощения держу, не для торгу. Божьих людей пошто забижать? Имутся и богатеи лихи да татливы, с тех и бери, грабай — твоя власть.

А стрельцам только того и нужно. Поскакают с коней, как налетят на угощение, так что после нищих да убогих звать приходится, чтобы служивых на коней обратно поднимать, да еще чуть ли не до самого тракта вести под повод, дабы не свалились и не зашиблись, коли конь споткнется в лесу о корень или пень зацепившись. Пили шумно, крякали громко. Переводя дух, горланили сипло.

— Извоняла ты избу, матка хуже свиного стойла. Вонью, того гляди с ног собьет.

— А худой дух — человек протух, — не терялась Облепиха. — Да и что с того? А стара, убога я нынче, руки не владеют паршу грести.

— Ну, дьявол тебя проводи! — наставлял старуху на прощание старшой. — Лихих людей принимать бойся.

— Место мое божье — разбойнику с нами тесно и грязно! — согласно кивала Облепиха. А после крестилась на черные закопченные образа в большом углу и шептала под нос:

— Пронесло глас грозный, зрак подзорный.

Давно уже минули Облепихины времена государя Московского Алексея Михайловича. Не стало и самой Облепихи — вслед за сестрой своей Фимкой сошла она в могилу, но не слишком торопилась: дожила до тех пор, когда объезжих стрельцов и вовсе не стало, а вместо них повадились навещать древнюю старуху солдатушки да офицеры Белозерского гренадерского пехотного полка в кафтанах, камзолах, белых подштанниках и треуголках с перьями. Вот уж и дивилась на их одежу Облепиха, но угощала добро, как и стрельцов прежде. Когда точно померла она, никто толком не знал. Но говаривали будто, что не по своей воле отправилась на тот свет.