Виктория Дьякова - Кельтская волчица

— Потайное местечко, — проговорил Ермило, приглядываясь, — по Облепихиным временам оно цену имело большую…

— Отчего же? — удивился со смехом Данилка.

— Оттого, что ведет оно под самую землю. А тогда, да и сейчас, поди частенько все деревянное горит: молния ли попадет али по недогляду. Весь двор сгорит, а такое местечко всегда сохранится. Бона, глянь, там внутри все мелким камешком выложено. У бабки Облепихи на дворе сколько людей пришлых, лихих сновало. Как напьются вина да водки пшеничной окаянные, как замутят — им поджечь весь двор ничего не стоит. А бабка Облепиха все самое ценное, наверняка, сюда припрятывала. От лихого взгляда, от стрелецкого дозора да от огня, само собой, подальше да посохраннее.

— Спустимся? — предложил Данилка, загоревшись азартом, — вдруг у бабки Облепихи там сокровища осталися?

— А не боязно? — спросил у него Ермила, хитровато прищурив глаз.

— А чего ж бояться? — тряхнул вихрастой головой молодой охотник, — чай, не привидения там.

— Все может быть. Или не слыхал ты, как бабка Облепиха померла? Не веришь в то? — немного сконфуженный, Данилка только дернул плечом. И не дожидаясь от него ответа, Ермила сам принялся спускаться в подпол первым, освещая себе путь фонарем. Данилка, чуть помедлив, последовал за ним.

Первое, что попалось им в вырытом под землей коридоре, выложенным камнем по стенам, по полу и по потолку, оказался прогнивший деревянный ушат, целиком набитый медными пластинками. Ермила, остановившись, склонился над ним. Поднес ближе фонарь, присвистнул уважительно:

— Лиха бабка Облепиха была. Умела, видать, с дьяками да стрельцами царскими дружбу править. Бона сколько накопила супротив закона товару. Мне еще дед мой сказывал, что для войны со свейцем государским указом всем запретили желтую медь потреблять. А медь, она очень для ковки сподручна, кто в кузнецком деле горазд. Кинь в горячие угли соли щепоть и кали медь тогда, сколь хошь, добела — она не рассыплется, таковы секреты у мастеровых. Мой-то дед знал в том толк. Кали с солью, и тяни, и гни, как надобно тебе.

— Что же бабка Облепиха медь скупала? — недоуменно пожал плечами Данилка, — для чего она ей?

— Скупала? Зачем Облепихе скупать? — усмехнулся в ответ Ермила, — ей и так волокли лихие. Деньжонок то не было при них в оплату за кров за еду, вот они украдут в железном ряду у торговца меди пуда два-три, а потом тащат ей. А среди них и мастер сыщется: лихой народ, он — на все руки от скуки. Из меди той венцов девичьих да перстеней наделает, все золотой да серебряной патокой покроет, и бабке Облепихе сдает. А она глядишь, уже по деревням потащила, на молоко, на сыр менять, а то и в город направится, торгует на базаре. Только за такое дело, за ковку медяную, при государях прежних руки-ноги отрубали да языки вырывали напрочь. Только и шныряли стрельцы, кого ж на кровь извести. А у бабки Облепихи — целый склад пропустили дозорные. Видать, ласкова была по молодости, а потом хорошо угощала их, щедро. Ну, чего ж еще у нашей бабки лихой сыщется? — Ермила посветил фонарем вперед, поглядел да только и вырвалось у него: — О-го-го!

В самом деле, стояли вдоль каменных стен сундуки кованые, дубовые и прочные, какие еще при великом князе Василии Ивановиче на Белозерье ладили, стояли они в нишах на каменных выступах в виде скамей, на всех прочные замки повешены. И сундуков таких, сколько может охватить взор, столько! Сколько тянется коридор подземный, столько и стоят они.

— Мать честная! Да бабка наша Облепиха покойная еще князей Андожских да Белозерских по нажитому добру всякого перескачет! — подивился Данила и шагнув вперед, вдруг увидел один сундук, на котором не было замка. По порыву душевному он нагнулся, рванул крышку тяжелую, да не тут — то было. Еле-еле приподнялась она, напрягаться пришлось вдвоем охотникам, чтобы откинуть ее. Но как только открыли, да фонарем посветили внутрь сундука, так и ахнули. Что там медь — засверкали перед ними лалы, изумруды и жемчуг крупный. А поверх всего, перевернутая в три раза берестою, лежала икона богородичная Иверская, пропавшая без вести из деревянного Старо-Прилуцкого монастыря, когда он сгорел в пожаре почти дотла.

— Ух ты! — Данилка протянул руку, чтобы прикоснуться к переливающимся каменьям, но Ермила остановил его: — не трожь. Из церковной утвари да окладов, видно, повыковыряно все. Да сюда сложено. Спалили монастырь да поперли все из него.

— Так его ж когда спалили — то! — удивленно воскликнул Данилка, — то еще случилось, когда бабки Облепихи и на свете не было.

— Как же не было ее, — усмехнулся Ермило, неотрывно глядя на переливающиеся драгоценности — В самый раз бабка Облепиха была тогда. Прежде никогда не верил я, про что люди сказывали, будто бабка Облепиха в доме своем демонов пригревала и при их помощи как раз в годы те, когда монастырь сгорел, а сама она молодухой была, приворожила она себе Семку-стрельца, ну, а после и сгубила его в болоте в расцвете лет. Мать моя, которая Облепихиной внучке Пелагее по мужу двоюродной сестрой пришлась, всегда говорила, что от Облепихи да от безумной сестрицы ее Фимки загулял по здешней округе бес. Вот ведь сам смотрю сейчас и глазам не верю, — покачал головой охотник, — все как мать мне сказывала, так и есть…

— А что сказывала-то? Что? Все про бесов, никак? — спрашивал его Данилка, но в голосе его кроме восхищения примешивался испуг: — кто же пожег монастырь?

— Да окрестный люд и пожег. Собрались мужики да бабы, пошли туда, все ходы да выходы перегородили — сожгли монастырь и тех, кто находился в нем.

— За что ж? — ужаснулся Данилка.

— Да за то, что демонов ублажали рьяно…

— Господи, спаси! — молодой охотник осенил себя крестом широко.

— Да, да. В той обители, как поговаривали, дьявол порезвился весело. Верховодила там всем духовная наставница монахинь, некая Аксинья, отличавшаяся писаной красотой. Она подбивала монахинь в голом виде танцевать повсюду, даже ходить так по селениям, а также обучала их любить друг дружку прилюдно. Всем же, кто при том не согласен был, Аксинья объясняла, что грех убивается грехом и для того, чтобы уподобиться своим невинным предкам, люди должны не сдерживать свои чувства и порывы, а поддаваться им и ходить голыми как праотцы. Сколько жаловались на ту Аксинью и в Кирилловский монастырь, и даже до Белозерска доходили — никто не мог с ней совладать, всех она обольщала. Вот тогда не утерпел народ. Пошел всем миром на гнездо дьявольское — все спалили и всех монахинь внутри. Только когда после вошли на пепелище, то среди послушниц ее саму Аксинью не обнаружили, как сгинула она, а вместе с ней и все драгоценности монастырские и икона чудотворная Иверская. Кто б тогда подумать мог, что все здесь, в подполе у бабки Облепихи окажется…