Макс Фрай - Пять имен. Часть 2

В сизочерных напластованиях глинозема окончательно торжествуют распад и забвение.

Разве что сер Соффьяччи, привратник земного ада выпивал штоф-другой за упокой нечестивых душ.

Ныне у окованных ворот отходной сидит иной, страж порога, годами помоложе и не настолько близорукий. А каким образом прежний сторож потерял место, я веду речь в этой новелле.

Как клятвенно заверял сер Соффьяччи каноника церкви Мизерикордия, в ту ночь его тыквенная фляга была суха, как аравийская пустыня, но кто станет доверять отъявленному пьянице.

Итак, накануне случившегося, утром, в подвал привезли в числе прочих отрока-самоубийцу необычайной красоты, которая впрочем, уже обезобразилась сизой личиной смерти.

Сер Соффьяччи спросил у возницы, разглядывая труп:

— Неужели несчастное дитя не имело ни родных, ни друзей, отчего этого молочного теленочка привезли в наш заупокойный барак?

Возница отвечал, дразня ломтем хлеба полуслепую кобылу:

— Не жалей святотатца, старый болван. Мальчишка, как Иуда христопродавец взял да и удавился сдуру в церковном дворе, славный вышел богомольным бабенкам подарок к заутрене. Никто не пожелал забрать тело. Одно из двух — либо он чужестранец, либо родня стыдится признать в кощуннике своего. Так-то, воробей воробьем, а туда же — разубеждением в жизни помер от веревки.

— Бог ему судья, не будем злословить о мертвом, Бенедетто. Кто знает, что толкнуло малоумного в петлю. — сказал сер Соффьяччи, но юные годы висельника тронули его, он не стал полностью обирать тело, как частенько проделывал со своими безответными подопечными. — Полно болтать, помоги-ка мне спровадить его к остальным. Уж больно гадкое у него стало лицо, зной делает свое дело.

Язык отрока был вывален далеко до влажного корня, а левый глаз приоткрыт и мутный зрачок под склившимися ресницами был затянут плевой, как у птицы со свернутой шеей.

После захода солнца Соффьяччи устроился подле двери, ведущей в подвал и, любуясь звездными небесами, стал грезить о свиных паштетах, сырной похлебке с укропом, сычуге с кашей и черниной и прочих богоугодных предметах.

Совершенно стемнело, факельные стражники перегородили Виа Барди цепями ночного покоя ради, тишина сомкнулась, как губы мраморного изваяния, лишь изредка царственный покой полуночи нарушался отдаленным лаем собак и скрипом лодочных уключин с реки Арно.

У ног сера Соффьяччи теплилась клетушка переносного фонаря.

Как только голова старого хоронильщика стала клониться на грудь, отяжеленная сном, из сквозной щелочки под дверью мертвецкой вылился клекочущий проглатывающий слоги ледяной лепет, подобный шороху зерна, сочащегося из мешка.

— Ити сюда, шеловещек, ящерка любит тебя.

Сер Соффьяччи, вскинувшись, подумал было, что ему померещилось, но голосок насмешливо твердил с липкой гнилой запинкой:

— Ити сюда, шеловещек, ящерка тебя посалует и осалит.

— Кто здесь? — окликнул сер Соффьяччи и перекрестился

— Никого — дразнил голосок, столь гнусавый и булькающе гортанный, словно у его обладателя была подвязана челюсть или выгнила глотка, так что шея, как живая способна поползти, растекаясь по скользким плитам.

— Ити к нам, шеловещек, ящерка празднует брачную ночь, ити к нам, мы шевелимся, мы шалим, мы шкодим, мы шутим, шутим, нам душно, ах, как мы шевелимся, шеловещек, шевелись и ты, шевелись с ящеркой.

Опасаясь за свой рассудок, сер Соффьяччи все же вспомнил о долге службы, отпер дверь и посветил фонарем в жуткую темницу. Но за порогом никого не было.

Стоило сторожу обратно повернуть ключ в скважине, за левым плечом его щекотно защелкал знакомый тоненький шепот:

— Ящерка тебя осалила — тебе водить, шеловещек!

Сер Соффьяччи отер пот и отважился спуститься в мертвецкую, неся скудный петляющий свет на вытянутой руке.

Его нисхожднение было вознаграждена — позолоченные пятнами фонарного света на лестничных пролетах, прислоняясь к ледяным стенам, крестцами, коленями, локтями, ляжками, вздутыми распадными газами брюшинами, размеренно совокуплялись в унисон голые мертвецы.

Поблескивали челюстные кости и мозаика зубов и из-под расползшихся губ, клейкая зелень и истекающие моровым суслом грибы выступали на полуразложившихся лицах, попорченых крысами. Шевелилась многорукая многоногая масса сплетенных проникающих друг в друга любовников, сладким медом изливались стоны и лунные смелые услады, развлечения и ласки лились на лица и маски, белее лилий ленивые неутоленные руки ласкали, губили и тело выплескивалось в тело двуглавым валетом жезлов.

Без памяти, бросив фонарь, сер Соффьяччи выбежал наружу и бросился разыскивать церковного сторожа и звонаря, Марио.

Тот поначалу не желал идти и злой спросонок ругательски ругал сера Соффьяччи, но потом все же согласился и, вооружившись распятием, сошел в лазаретную юдоль.

— Ах ты, пропойца и разгильдяй! Бери пример с мертвяков и мертвячек, — они, в отличие от тебя, лежат смирно и не тревожат почтенных горожан по зряшному поводу!

Так в сердцах говорил звонарь, готовый по злобе оттаскать сера Софьячии за волосья, потому что все покойники, как обычно, лежали на полках.

Сер Соффьяччи согласился, что старость — есть старость, чего только не пригрезится пожилому человеку в столь мрачном месте.

Но в ту ночь спать ему не пришлось.

Едва звонарь, плюясь, скрылся в своем домике, простуженный голосок снова завел свое:

— Ити к нам, шеловешек, и не смей никого звать — иначе ящерка выпьет твои гласа. Да, гласа…

— Да воскреснет Бог, и расточатся враги его! — только и смог пролепетать сер Соффьяччи и распахнул двери.

Из могильного хлада и тьмы, лавиной хлынули на него влюбленные мертвецы, во славе и бесславии свального греха. Сладкий смрад, сдавленные косноязычные речи, хлынули, увлекая, завлекая, и за содрогающимися комьями трупных любовных игр, флорентийской любовной заразы, сломанной куклой плясал голый отрок, корабел у кормила брачной ночи в колебля в руке, слабой, как колосок, колыбельку фитильного фонаря, посылая сполохи света.

Он кивал головой на мягкой бескостной шее то вправо, то влево, продолговатые миндалины глаз его, подобных протухлым яйцам, напоминали выклеванные глаза сокола, на левом плече отрока-фонарщика бронзовела соблазнительным изгибом ящерка, а на правом, смеясь, как безумная, чистила слипшиеся перышки пташка с человеческой головкой, вертящейся вокруг своей оси. Облачный разоблаченный облик отрока то приближался, то удалялся, стоял он по колено в гробу, будто в выдвижном на полозьях ящике шкафчика-поставца, какие ловко ладят мастера краснодеревщики из области Форли.

Сер Соффьяччи кулем рухнул на пороге, теряя чувства.