Святослав Аладырев - Извек

До роскошного шатра хана оставалось не больше броска копья, когда запалившийся конь пал. Аман сильно ударился о конскую шею и закувыркался по земле. Скакуна десятника Салмана развернуло тяжестью павшего собрата. Он со всего ходу перекувырнулся через голову, мощно грохнулся на спину и, в агонии, начал сечь копытами воздух.

Аман — Гельтулей остановился в глубокой пыли, потеряв всякое понятие где верх, где низ. Покрасневшие белки глаз беспорядочно блуждали, разбитый нос и глубокие ссадины чернили пыль частыми каплями крови. Шевелился нелепо, руки то махали невпопад, то черпали высохшую и перемолотую копытами землю.

На шум и крики из шатра показался хан. Небрежно отбросив тяжёлый полог, шагнул к Гельтулею и остановился, рассматривая грязную копошащуюся массу под ногами. Лоснящееся лицо Радман—хана могло сойти за славянского идола, если бы не раскосые глаза, в которых власть и смерть теснили друг друга.

Хан молчал. Терпеливо разглядывал одного из десяти, посланных разъездом по окраинам Киевских земель. И вот теперь лазутчик, скорее всего единственный уцелевший, барахтался еле живой в десяти шагах от загнанных насмерть коней. Наконец взгляд хана скользнул по толпящимся вокруг воинам, губы еле двинулись.

— Поднимите!

Подскочили двое, вздёрнули лазутчика как мешок с костями, выровняли тело и подняли мотающуюся голову. Третий догадливо плеснул в лицо холодной водой. В глазах Гельтулея проступил образ Радмана Лихого. Хан в упор смотрел на вернувшегося лазутчика. Наконец, когда зрачки Гельтулея перестали блуждать, прозвучал короткий, как удар ножа, вопрос:

— Почему один?

Из пересохшего горла Амана вырвался каркающий звук. Степняк поперхнулся, болезненно морщась проглотил вязкий пыльный ком в горле и с трудом прохрипел:

— Иблис… Все убиты… Иблис вселился в уруса… Ночью убил всех…

— Иблис? — улыбнулся молодой хан. — Почему тебя не убил?

— Подумал, что убил… Аллах помог… не дал умереть.

Радман покачал головой, губы растянулись в недоверчивой усмешке. Не сводя взгляда с Гельтулея, коротко распорядился:

— К лекарю! К вечеру должен быть жив и говорить со светлым умом.

Он развернулся и медленно скрылся за пологом шатра, где его ждало более приятное дело. В стане уже знали, что хан выбрал себе юную пленницу из захваченных недавно полонян. Именно она и должна была принести хану потомка, который прославит род Радмана в веках. Так предсказали звёзды, которые никогда не ошибались. Оказавшись в полумраке шатра, Радман быстро забыл о вернувшемся Аман—Гельтулее. Он видел лишь широко раскрытые глаза избранницы звёзд. Едва рука хана коснулась пряжки расшитого золотом пояса, как наложницы, приставленные следить за дорогой добычей, понятливо упорхнули прочь. Заметив, что полонянка сжала зубы и обречённо закрыла глаза, Радман улыбнулся.

— Стерпится и слюбится! — вспомнил он пословицу, услышанную в русском плену и, по—хозяйски, шагнул к дрожащей пленнице…

Когда, после долгих утех, вновь вышел из шатра, солнце уже смялось у окоёма, будто кусок теста, замешанного на огне и крови. Радман глянул на догорающее небо, расправил плечи и неспешно направился к шатру лекаря. Следом двинулись пара телохранителей, даже в становище не спускавших с него глаз. Только полог шатра мог отрезать Радмана от охранников, но когда хан находился в шатре, к двоим у входа присоединялись ещё шестеро, окружая шатёр со всех сторон.

Радман не спешил, ступал расправив плечи, с удовольствием вдыхал прохладный вечерний воздух. Лёгкое утомление после приятных трудов только улучшало настроение. Великое дело сделано! Скоро у него родится наследник. Радман уже видел, как будет учить сына ездить на коне, владеть изогнутым, как серп луны клинком и пускать в цель калёные стрелы. О, это будет великий воин, и родится он сильным и крепким. Четыре невольницы не спустят глаз с матери будущего хана и плод вызреет во чреве женщины, любая прихоть которой будет исполняться молниеносно и беспрекословно.

Приятные мечты подняли настроение Радмана и, когда он зашёл в шатёр лекаря, от утреннего раздражения не осталось и следа. У старца царил вечный полумрак. На серединном шесте потрескивали два факела, роняя на утоптанную землю редкие чадящие капли.

Навстречу поднялся Илюмджин — Ота, седой, иссушенный временем старик, лечивший раны ещё отцу Радмана и собственными глазами видевший пленение великого Кури и сыновей. Встретив вопросительный взгляд молодого хана, старец простёр тощую руку к дальнему краю, где на ворохе шкур лежал Гельтулей. Ссадины и кровоподтёки делали лицо чёрным, но пыль и засохшая кровь были заботливо смыты. Услышав шаги хана, Аман открыл глаза и, зажмурившись от разорвавшейся в голове боли, приподнялся на локте.

Радман жестом приказал не подниматься и Илюмджин, тряся куцей бородой, вновь уложил больного. Хан шагнул ближе, опустился на корточки.

— Говори! Всё и медленно! Мы не торопимся.

За спиной хана нависли фигуры охранников. Две пары глаз придавили Аман—Гельтулея к лежанке. Он качнул головой, что понял и… снова скорчился от боли.

— Просто говори! — повторил хан, принимая из рук лекаря пиалу с отваром душистых трав. Отхлебнул, замер, вслушиваясь в слабый голос лазутчика.

— Мы встали на ночь, — начал Гельтулей. — В трёх днях пути отсюда. Я вышёл в дозор на восход. Всё было тихо, никого не видно и не слышно. Только шорох травы и крики ночных птиц. Потом темнота вдруг собралась в комок и ударила со всей силой.

Хан двинул бровью, но перебивать не стал, лишь перевёл взгляд на стоящего рядом лекаря. Тот бесстрастно смотрел в глаза, будто бы говоря, что встречал вещи и поудивительней.

— Потом, — продолжал Гельтулей. — Настало утро. Каймет был рядом, уже мёртвый. Я подошёл к костру, там — никого. Все лежали в стороне, на полдень. Я видел следы, видел всех убитых. Так можно порубить ягнят, очень острой саблей и, только выпив очень много росского мёду. Но наш десяток не ягнята… И десятник Салман не ягнёнок.

Аман — Гельтулей перевёл дух, преданно глядя на хана. Тот серьёзно кивнул, подтверждая последние слова лазутчика. Гельтулей прикрыл глаза, заново вспоминая увиденное.

— Ни один не спасся. Никого сами не успели ударить или ранить — на клинках ни капли крови. Салман просто разрублен пополам. Сабля в руке сломана как ветка, а ведь Салман своим дамасским клинком шлемы разрубал. Остальные — по траве кусками раскиданы. У Басая кольчуга арабская, любой меч скользил, не спасла. Я такого ни разу не видел. Человек так не может. Иблис только. Человек — нет.

Гельтулей затих, утомлённый рассказом. Радман нахмурился, перевёл взгляд на Илюмджин—Оту. Тот молчал, бесстрастно глядя в глаза хану. Поняв, что от него ждут каких—то слов, провёл рукой вдоль узкой седой бородки.