Генри Олди - Восставшие из рая

Голос прервался, и вся она сразу стала гораздо тяжелее.

— Она умерла, — с недетской уверенностью сказал Талька. — Папа, дядя Бакс, положите ее здесь. Не надо ее никуда уносить. Честное слово, не надо…

И я понял, что он прав.

Лес изменился. Он не стал реже или приветливей, зато теперь я точно знал, куда нам надо идти. Довольно далеко, до излучины, а там еще вдоль реки к байдаркам — но в направлении я почему-то не сомневался. Словно компас проглотил…

— Талька, — спросил я, — куда пойдем?

— Туда, — махнул рукой мой сын, не задумавшись ни на минуту. — А потом налево по берегу…

Бакс только облизал губы и кивнул головой.

Старуху мы похоронили за флигелем — в сарайчике нашлась лопата и брезент, заменивший и саван, и гроб; Бакс соорудил грубый крест, а Тальку я отогнал подальше, но он все равно подглядывал из-за угла флигеля — в общем, все как положено, только вот я не знал, так оно положено или совсем не так.

Молитв мы не помнили, никаких документов не нашли, а Бакс зло плюнул и сказал, что вечером обязательно помянет покойницу, а в окружном магистрате сообщит, кому следует.

Так что мы пошли обратно, набивая имевшуюся у нас тару свежими маслятами, невесть откуда взявшимися и бросающимися буквально под ноги, — но настроение все равно было пакостным, хотя дождь притих, и между серыми обрывками туч стало проглядывать некое подобие солнца.

Потом Талька обнаружил какую-то птицу, сизую, скрипучую и нахальную, и они с Баксом заспорили, как та называется, а я отстал, но Бакс вскоре подошел ко мне и начал молча ковырять палкой землю. Так мы и стояли и молчали, пока Талькин крик не сорвал нас с места, и пока я бежал, спотыкаясь и моля бога прекратить сегодняшний дурацкий эксперимент — я снова ясно увидел паутину, кишевшую чем-то живым, и от мест пересечения волокон исходила уже знакомая мне дрожь, заставляя вибрировать всю бесконечность нитей; превращая паутину в белесый туман, сквозь который просматривалась нелепо-черная сердцевина…

…сосны разбежались в разные стороны, до пояса утонув в клочьях налипшего тумана, и мы оказались на опушке — если можно представить себе опушку, возникшую прямо в середине леса. Выходит, можно — потому что все остальное представить себе было гораздо сложнее.

Огромная толпа народа, словно сбежавшая массовка из плохого фильма про средневековые крестьянские бунты; вкопанный в землю и обложенный взъерошенными вязанками хвороста столб, к которому…

Даже на расстоянии ошибиться было невозможно. У столба полувисела на невидимых из-за дальности веревках давешняя старуха из флигеля. Которую мы два часа назад успешно похоронили. Или ее сестра-близнец. Или…

Из толпы — я уж потом сообразил, что вся ситуация развивалась совершенно беззвучно — вышел кряжистый мужик с взлохмаченной бородищей и медленно двинулся к столбу, помахивая вяло разгоравшимся факелом.

Он шел и шел, а я стоял и стоял, пока вопль Бакса не встряхнул меня, прервав оцепенение:

— Энджи, бери факельщика!..

Это была одна из немногих ситуаций, на которые Бакс реагировал мгновенно и адекватно. Я еще только разворачивался да примеривался, а он уже пронесся мимо Тальки, с ужасом глядевшего на женщину у столба, и врезался в толпу.

И мне не осталось ничего другого, как кинуться следом.

— Папа, да сделай хоть что-нибудь! — ударил мне в спину истошный крик моего сына.

Мы неслись сквозь плотный тягучий туман, и люди по мере нашего продвижения в их массе таяли, превращаясь в ничто; а я все бежал, пронизывая бесплотную толпу, пока не врезался лбом в возникшую передо мной сосну и не свалился на землю.

Лежа, я зачем-то кинул в бородача с факелом шишкой, и она пролетела через него, в районе груди, и попала в Бакса — который, по всей видимости, промчался сквозь факельщика и последовал моему примеру, чувствительно войдя в соприкосновение со стволом дерева.

Два здоровых мужика, беспомощные, как младенцы, сидели на сырой земле и, кусая губы, смотрели на призрачного бородача, как тот делает шаг к столбу со старухой… поднимает факел над головой… и мне вдруг мерещится, что у столба вовсе не старуха, а моя жена, оставшаяся с байдарками, а на палаче развевается широкое бело-серебряное одеяние…

— Папа, да сделай хоть что-нибудь!..

Топот конских копыт позади меня громом прокатился по лесу — и я весь сжался, ожидая, что это будет первый и последний звук — первый за все время этой невероятной казни и последний в моей жизни… и я еще успел увидеть, как факельщик недоуменно оборачивается…

Словно выключили невидимый кинопроектор — ни столба, ни дядьки с факелом, ни толпы, ни опушки… и на том месте, где только что была груда вязанок хвороста, росла семья молодых маслят. Глянцевых, упругих и наверняка не червивых.

Во всяком случае, мне так показалось…

Бакс встал, пнул грибы ногой и изо всех сил ударил кулаком в дерево, разбив руку в кровь. Потом он коротко всхлипнул, провел тыльной стороной ладони по лицу и стал похож на рыжего клоуна. На плачущего рыжего клоуна.

— Сволочи, — ни к кому не обращаясь, выдавил Бакс. — Мрази поганые… Ишь, расколдовались…

— Папа, — тихо спросил подошедший Талька, — ты очень больно ударился?

— Сволочи, — еще раз буркнул Бакс.

— Кто? — я попытался улыбнуться — и не смог.

Он не ответил.

…Через два с половиной часа мы вышли к байдаркам. Моя жена чуть не убила нас всех, но мы покорно выслушали ее аргументы в пользу нашей общей никчемности и бестолковости, и принялись готовить еду.

До вечера мы почти не разговаривали. А перед самым сном мы с Баксом выпили по два стаканчика. Молча.

Талька сидел рядом.

Последующие пять дней были до отказа заполнены сбором ягод, рыбной ловлей, мозолями от весла и прочими прелестями жизни. Бакс учил Тальку каким-то немыслимым приемам, супруга моя истекала счастьем и покоем, что с ней случалось отнюдь не часто, я добросовестно разделял это благостно- расслабленное состояние, но в действительности не мог отпустить себя ни на секунду.

Во-первых, меня беспокоил Талька. На поляне, усыпанной спелой земляникой, он мог застыть, как истукан, уставясь на неведомый стебель местного лопуха и морща лоб, словно он (Талька, а не лопух!) видит старого знакомого и никак не может вспомнить, как того зовут. И место для стоянки он определял теперь безошибочно — без комаров, с подветренной стороны; и вообще…

Во-вторых, меня беспокоил Бакс. Он ходил, словно отравленный, и временами мне казалось, что в добром толстом дяде Баксе кипит скрытый котел с плотно пригнанной крышкой, и надо бы успеть увернуться, когда тот взорвется.