Дэвид Фарланд - Рожденная чародейкой

Они взобрались еще на один холм, посмотрели вниз. Звезды исчезли, небеса были темны.

Здесь холмы уже становились выше. В низинах лежал густой туман. Над горизонтом, очертив его светлой полоской, начал наконец подниматься двурогий месяц. Вдали Боринсон разглядел даже зубчатые белые гряды гор Алькайр. Но ни следа их лошадей, и ни следа города.

Он посмотрел на Мирриму, и от того, что увидел, его пробрал озноб. Лицо девушки стало смертельно бледным, дышала она часто и тяжело. С каждым вздохом изо рта ее вырывался пар, повисая в воздухе облачком.

Но у него изо рта пар не вырывался, ибо ночь была совсем не такой холодной.

«Да защитят ее Светлые Силы!» – воззвал он про себя.

– Ты в порядке? – спросил вслух. Она слабо покачала головой.

– Давай-ка глянем на твою руку, – предложил Боринсон.

Миррима вновь покачала головой и попятилась, но он ее удержал. Правая рука ее не двигалась. Как будто закоченела до локтя. Он осторожно начал разворачивать плащ и обнаружил, что складки его примерзли к коже.

Освободив руку, он увидел, что белыми стали уже не только пальцы. Лед поднялся по руке вверх и приближался к плечу.

Словно сама смерть распространялась по ее плоти.

Он в ужасе взглянул на Мирриму.

Девушка кивнула, как будто давно уже чувствовала то, что сейчас увидела глазами.

– Оно меня убивает, – сказала она.

Боринсон растерянно огляделся по сторонам. Чем ей помочь? Он не был чародеем и даже оружия при себе не имел.

– Слушай… а если ее отрезать…

Мысль эта пугала его самого. Ему в жизни не приходилось делать ампутацию. У них не было перевязок и никаких средств, чтобы унять боль. А руку, судя по всему, пришлось бы отнимать по плечо. Как же потом остановить кровь?

Миррима покачала головой.

– Нет… думаю, не стоит этого делать.

– Погоди, – сказал он, — дай-ка мне свою руку.

На нем был стеганый жилет, который он надел под доспехи и в котором уже изрядно вспотел. Он расшнуровал его, задрал тунику и прижал руку Мирримы к своему горячему телу. Прикосновение льда обожгло его плоть, и на мгновение у него мелькнула мысль, что чары призрака могут перейти и на него.

Но это его уже не волновало.

Утром он спрашивал у Габорна, что от него еще требуется отдать. Ибо он потерял уже мужественность и свою воинскую честь. Но сейчас он понял, что может потерять нечто большее, нечто столь драгоценное, что доселе он даже не представлял себе его истинной ценности – свою жену.

Миррима тяжело прильнула к нему, испуганно и часто дыша.

«Все совсем не так, как я задумывал когда-то», – подумал он. Покидая четыре дня назад замок Сильварреста, он полагал, что расстается с Мирримой навсегда.

Он собирался в Инкарру. И думал, что никогда не вернется оттуда.

Он пытался как-то защититься от этого сознания. И не хотел соединиться со своей женой, считая, что защищает и ее тоже. Теперь он все понял. Миррима была права.

Он пытался изгнать из своего сердца всякое чувство к ней. Но он любил ее с того самого мгновения, когда увидел впервые.

И ведь он знал это, знал изначально. Когда Габорн учился в Доме Разумения, Боринсон всегда был рядом с ним. Сам он не учился, нет, он охранял Габорна. Но кое-что слышал тем не менее и запоминал.

Обнимая Мирриму, он пытался сейчас припомнить уроки, которые проходил Габорн когда-то в Палате Сердец. Память открывалась медленно, и это удивляло Боринсона. Может быть, вспоминать было так трудно оттого, что он утратил дары ума, когда Радж Ахтен разрушил Голубую Башню. А может, оттого, что он никогда не прислушивался внимательно к словам мастера очага Джорлиса. Разве можно всерьез воспринимать мужчину, который всю жизнь рассуждает о чувствах?

Мастер же очага Джорлис из Палаты Сердец говорил, что каждый человек имеет два разума, «поверхностный» и «глубинный».

Он говорил, что поверхностный разум отличается холодностью, логикой и рационализмом. Любовь этому разуму неподвластна. Он занимается числами и подсчетами.

Но это только часть общего разума человека. Есть и другая часть, та, которая умеет мечтать и пытается постигать мир. Глубинный разум. Это он созидает и совершает открытия. Это он помогает человеку сделать правильный выбор и предупреждает об опасности внезапным ощущением неуверенности или, страха.

Боринсон относился к этому учению скептически. Джорлис, пухлый толстячок с румяными щеками, казался ему даже не вполне мужчиной.

А Джорлис говорил, что глубинный разум может неделями и месяцами совершенно независимо обдумывать какой-то вопрос, чтобы найти потом решение, для поверхностного разума недоступное. И потому, утверждал он, глубинный разум гораздо мудрее поверхностного.

По словам Джорлиса, любовь с первого взгляда была сигналом, который глубинный разум подавал мужчине – «перед тобой твоя мечта, идеальная для тебя подруга».

Глубинный же разум и создавал эту мечту, этот идеальный образ. «У женщины, которая создана для тебя, – говорил он мужчине, – глаза твоей матери и доброе сердце твоей тетки. Она любит детей, как любит их твоя соседка, и умеет посмеяться над собой, как это делает твой отец». Привлекательные черты разных людей глубинный разум сплетал в неопределенный еще, но узнаваемый образ.

«Мгновенное узнавание при виде женщины твоей мечты, внезапный трепет и головокружение, – говорил Джорлис, – это знаки, которые подает тебе глубинный разум. Это он узнает в женщине те добродететели, которые ты так долго искал. Бывает, конечно, что и глубинный разум ошибается, но прислушаться к нему стоит всегда».

Чушь – думал тогда Боринсон, Ему казалось даже, что Джорлис не совсем в своем уме.

Но сейчас, глядя на Мирриму и вспоминая то, что она для него сделала, он приходил к убеждению, что его глубинный разум не ошибся.

В ней было все, что ему нравилось в женщинах. Тепло, сострадательность, бесконечная преданность. Всю свою жизнь он чувствовал себя человеком лишь наполовину. Миррима же была его второй половиной.

Об этом он думал, прижимая ее сейчас к себе.

Холод от ее руки просачивался в его тело, и трудно было сказать, согревается ли она хоть немного. Но он терпел. Лицо Мирримы, однако, становилось все бледнее, дрожь ее усиливалась. С каждым вздохом пар, вылетавший из ее рта, все густел.

– Возьми мою руку, – тихо попросила она, стуча зубами. Боринсон взял ее замерзшую правую руку в свою, но девушка покачала головой, – Не эту. Она ничего не чувствует.

Не отпуская правую, он изловчился взять и ее левую руку тоже. Заледеневшая плоть обжигала, как огонь, но Боринсон не сдавался.

Ах, если бы он мог вытянуть из нее этот холод, принять в себя эту смерть!

«Возьмите меня, – взмолился он Силам. – Возьмите меня вместо нее».