Донован Фрост - Конан и Копье Крома

В Стигию и Шем уходили мешки с песком, на север ехали увесистые слитки золота… Предрассудками Атли не страдал, а посему расположил свои пятнадцать сотен дружинников в отрогах Кряжа, продуваемых лютыми ветрами с пустошей, откуда и отправился, сильно, кстати сказать, рискуя, на встречу с аквилонцами.

В день встречи со своим вождем и офицерами Северного Легиона лагерь должны были перенести как можно ближе к югу. Вождь рассудил, что после Ритуала Кровавого Копья бурные реки киммерийского воинства хлынут прямо к Венариуму, оставляя пустоши к северо-востоку от места событий.

Помощники Атли все сделали по чести — носа не казали из отрогов до указанного дня, после чего осторожно, в боевых порядках и полном вооружении двинулись в сторону Венариума. В условленном месте был разбит лагерь. Воины были недовольны — их заставили еще в горах делать из молодых древесных стволов нелепые сооружения под диковинными названиями «рогатки» и волочить их на себе весь марш.

Однако дисциплину в дружине тан навел железную. Рыжебородые поругались, помянули родню Атли, призвали ему на голову Негасимый Пламень Нифльхейма, что рано или поздно пожрет мир, и успокоились. Так что полевой лагерь ощетинился со всех сторон причудливыми конструкциями, о которых варварам много что могли бы порассказать в бельверусской военной академии, и замер в ожидании своего тана и аквилонцев.

Посты были разбросаны повсюду, и ваниры хмуро правили клинки и перебирали свои надежные брони, ища слабину, куда может вкрасться киммерийский клинок.

Вечерело, и слабые лучи угасающего солнца в последний раз пробегали по сугробам, словно пальцы купца посамоцветам, запоминая очертания. Пурга, весь день завывавшая над пустошами и швырявшая в лица часовых пригорошни льдышек, иссякала вместе с дневным светом. Хмурая северная ночь готовилась простереть свои крылья над равниной, отбирая последнюю власть у благих существ и передавая ее в руки выползней из Тролльхейма и иных, призрачных и зыбких стран, где нечисть чтит не сверкающих ледяных гигантов, а уродливую Хель, Дочь Мировой Погибели, состоящую наполовину из мертвой плоти, наполовину — из желтых костей.

Двое, что сидели для защиты от ветра у подножия большого снежного холма и беседовали, в троллей и выползней из преисподни не верили, однако чем ближе подступали ночные часы, тем больше мрачнели их лица и голоса поневоле становились приглушеннее.

— А я тебе говорю, Снурр, киммерийские демоны не какие-нибудь сопливые южане, что бегут от сверкания мечей, поджав хвосты. В том походе, когда Атли еще только набирался гонору, я дрался с такими мужчинами в этих предгорьях, с которыми, Имир свидетель, мне еще придется позвенеть мечами в Дружинных чертогах Гигантов! — проворчал один из них, не переставая обшаривать глазами быстро темнеющую пустошь.

— Там были не только мужчины, Трулл, и дрались эти демоницы, словно валькирии на твоем щите… — откликнулся второй, наподдав ногой указанную бляху на щите товарища, –… да, за них вам придется держать ответ еще в этой жизни. Помяни мое слово, недобитые горцы идут по нашим следам, как росомаха за раненым лосем.

— Ну, тут ты, Снурр, маху дал, пожри тебя Хресвельг. Последних десятка полтора этих бешеных собак порубил Ругер со своими ребятами три дня тому, в той балке, будь она неладна… А неплохими бойцами были и Тыор, да и остальные, — добавил он погодя.

Приятель его кивнул, беззвучно помянув балку нелестными словами, потом встрепенулся и сказал:

— Неплохими, а Эйнар — тот мне должен остался, еще с Бритунии. Оба помолчали, потом Снурр снова пнул злосчастный щит и спросил, привставая и заглядывая под шлем Труллу, свистящим шепотом:

— Ну тогда скажи мне, чтоб твои волосы побелели до срока, куда это теперь делись Ругер, да и остальные из его десятка?

Трулл толкнул того в грудь, и собеседник его повалился в снег, потом потрогал выбившуюся из-под шлема прядь с таким видом, будто и впрямь мог стать похожим на бледноголовых низинных выходцев, и не торопясь сказал:

— А мне почем знать… в карауле, как и мы. А на марше — может, в авангарде был…

Снурр снова уселся на свой щит и с невеселым задором продолжил:

— Или — в арьегарде. Тоже от тана нашего слов умных набрался? Поганых, немедийских. Тоже мне — меча не знают, с какого конца за него браться, а все называют так, что только троллю и выговорить, и то — подвыпившему троллю. Нет его, Ругера, нет, как не было, — в желудке у Хресвельга, не к ночи будет поганый помянут! Меня сотник услал а первый лагерь, еще с тремя, прибрать там кое-что с собой. Мы пришли, а там…

— Что там? — почти заорал Трулл, начисто забывший, что он в дозоре, и вскочил, нависнув над напарником.

— А то… — снизу вверх глядя на него и недобро щурясь, проговорил Снурр. — Бошки их рыжие на колах торчат, мечи сломанные пополам — там же, шлемы без рогов — все как надо…

Не только в Нордхейме, но и в пустошах, и в Гандерланде, Пограничном Королевстве, Гиперборее, Северной Немедии и даже — Бритунии это означало, что не возжелавший вместе с оружием принять в себя часть души павшего, намерен загнать его мимо Чертогов Блаженства прямиком в Воды Забвения, в чем и клянется посмертной судьбой своей души.

Слова употреблялись везде разные, но за ними стояли тени мрачных легенд, память о которых стерлась из люд-ских преданий к югу от Нумалии и Галпарана. Это означало кровную месть, но сверх того, еще и покушение на то в человеке, о чем не говорили суровые северяне, о чем напрочь забыли южные гиперборейцы и о чем совсем не знали жители Черного континента и восточных степей.

— Жив, значит, тот сопляк… — проговорил Трулл, собираясь сесть.

— А может, и не он один, проглоти их пес Гарм, — печально добавил Снурр, когда они оба мгновенно почувствовали, что в пустошах что-то происходит.

Земля дрогнула у них под ногами, слегка заколыхалась. Оба ванира смотрели друг на друга с суеверным ужасом. Вершина снежного холма покатилась вниз и обсыпала обоих колючим крошевом.

В это же время в лагере дико взвыли псы Нордхейма. Их безнадежный, полный боли и тоски вой вмиг смел лагерный покой и сонную одурь привала. Ваниры вылетали из шатров, кто — на ходу опоясываясь мечом, кто — кидаясь к упряжкам, стараясь вразумить обезумевших собак. Те из дружинников, кто были детьми гор и скал Нордхейма, недоуменно шарили глазами окрест, свистом подзывали к себе скулящих вожаков упряжек, и поминали разом всех хримтурсов, самого их отца и даже запретное имя Дочери Ледяного Гиганта.

Им было отчего прийти в изумление и растерянность — подобным образом вели себя псы Нордхейма только в родных предгорьях и ущельях, предупреждая хозяев о внезапном извержении вулкана, надвигающейся лавине или снежном оползне.