Донован Фрост - Конан и Копье Крома

— Кром! Это смерть коснулась меня своими когтями! — проговорил киммериец и вмиг покрылся липким потом.

Все-таки он был дикарем, и его дикарская натура весьма и весьма серьезно относилась к таким вещам, как вещие сны и раны, появляющиеся на теле после пробуждения.

Он прислонился спиной к стене и, с наслаждением ощущая, как за ворот ему сыплются потревоженные снежные комочки, остужая тело, попытался вспомнить подробности того сна.

Грозный голос рока звал его на поле брани — только кровная месть могла отсрочить вызов Ритуала Кровавого Копья, и этот долг уже был уплачен. Раз уж ему попалась на пути та самая деревня, следовало уплатить долг крови и спасшему его охотнику. Оставался еще Атли.

На него указало само верховное существо, авторитет которого в пустошах был непререкаем. Однако, рассудил молодой Конан со свойственной ему простотой, сны есть сны, — может присниться баранья лопатка, а может — девичья нога.

Если цивилизованные люди огромное значение придавали личности, то простые варварские установления пользовались совершенно другими понятиями: кровь, земля, род, племя, семья, дружина. Конечно, если бы Атли попался Конану где-нибудь в укромной лощинке, то тану бы несдобровать, однако сам факт того, что он возглавил поход, еще не делал его главным виновником гибели киммерийских деревень.

Убийства, подлые и кровавые, совершили ваниры, конкретный народ, конкретная кровь и семя, еще точнее — конкретный мужской союз — ванирская наемная дружина. Этим сообществам Конан отплатил сполна.

Он и дальше собирался убивать ваниров где только их ни встретит, однако не делая из этого главной цели своей жизни.

И уж по крайней мере не его вражде с ванирами было отменять распоряжения, данные всему народу Ритуалом Копья — тут уж все бросай и беги спасать саму киммерийскую землю, во имя Крома!

Он собирался по возможности уничтожить или по мере сил — потрепать погоню, которая по его расчетам должна липнуть на захваченного аквилонца как осы на мед, а затем следовать в пустоши и в рядах объединенных киммерийских кланов загонять наглого аквилонского льва назад, за рубежи гандерландских поселений.

Однако сон…

В голове Конана стали всплывать картины видения, из которых он заключил, что Кром доволен его уплатой кровавой виры, доволен его дальнейшим планом, но что-то связанное с ванирским вождем все сверлило и сверлило сознание киммерийца.

Конан поплотнее закрыл глаза и попытался сосредоточиться на лице Атли. Вот он вспомнил черты его лица, виденные мельком, из кустов, во время ночных визитов в лагерь наемников. Вот — воображение начало дорисовывать рыжую бороду, шрам под правым глазом, заставляющий ванира неприятно щуриться.

Затем в голове словно бы что-то вспыхнуло — в потоках уже знакомого Конану алмазного света возникло лицо Атли, и лица, и еще…

По пустошам шел отряд воинов, во главе которого вышагивал Атли, неся в согнутой руке свой рогатый мас-сивный шлем. Перед отрядом неслись скачками пять псов Ванахейма, уткнувшие черные носы-пуговки в свежий, пушистый снег.

Затем видение вернулось и заколебалось, словно горячий воздух над костром, поплыло.

Теперь Конан как бы со стороны видел разрушенную деревню, тонкую струйку дыма, уходящую в небеса, и пять быстрых белых теней, несущихся прямо туда.

— Кром! — взревел варвар, отгоняя видение. Он почувствовал, как холодные пальцы коснулись его шеи и распахнул затуманенные глаза.

Эйольв, незаметно подкравшийся к Конану, теперь старался его удушить. На лбу его вздулись жилы, лицо, бледное от пережитого, покрылось красными пятнами, он тяжело дышал сквозь стиснутые зубы. Конан же стоял, как стоял до этого — прислонясь спиной и слегка откинув голову. Теперь он только самую малость согнул ноги, чтобы не потерять равновесия.

Зрелище было довольно комичное. Эйольв был ниже варвара самое малое на голову. Кроме того, он был значительно более хрупким и тонким на вид.

И если в Тарантии таковое телосложение сочли бы изящным, то на севере обитаемого мира такие люди могли быть сочтены больными или же — находящимися на последней стадии истощения. И вот сей нежный юноша, пыхтя, старался свести на бычьей шее Конана свои длинные пальцы.

Киммериец недобро сощурился, потом ухмыльнулся в напряженное лицо своего одногодки и произнес:

— Не старайся сломать мне шею, аквилонец. Душить надо так… — С этими словами Конан поднял свои свободные руки вверх и аккуратно положил их на ворот куртки Эйольва.

Огромные лапы его сомкнулись вокруг шеи аквилон-па — еще движение, и варвар мог отломать тому голову, что не составило бы особого труда для этих мощных как древесные стволы рук. Однако он давал урок — большие пальцы уперлись в кадык и легонько нажали. Аквилонец поперхнулся и закашлял, хватка его ослабла. — Или — так… — Большие пальцы нащупали сонные артерии и погладили их.

Эйольв захрипел. Теперь его лицо поменяло свой цвет — стало все красное, и сквозь красноту проступили бледные пятна. Руки его готовы были вот-вот соскользнуть с шеи варвара, когда глаза пажа блеснули, и он резко ударил вперед ногой. Но все же — недостаточно резко.

Конан присел, и нацеленный в пах удар пришелся в живот. Звук получился сродни барабанному удару, а колено отскочило в точности как барабанная палочка в слабых руках.

Конан удовлетворенно хмыкнул и, подхватив подмышки, аккуратно опустил себе под ноги Эйольва, взор которого постепенно тускнел, а губы шептали проклятия.

— Это уже кое-что, южанин. Бить только надо посильнее и ниже.

Варвар вспомнил про приближающихся собак и перешагнул через тело аквилонца, на ходу бросив:

— Впрочем, я бы еще укусил за нос.

Теперь киммериец заторопился — он подбежал к огромной куче хлама, которую натащил со всей деревни, некоторое время погремел в ней, взял необходимые предметы, жадно втянул запах, что источала недоеденная Эйольвом птица, и кинулся вон из лабиринта строений.

Равнина была пуста едва не до самого горизонта. Но там клубились смерчи, и даже зоркие глаза варвара не могли разглядеть в точности, приближаются к лагерю собаки, или они еще далеко.

— Если все это не приснилось мне. Но если погоня недалеко, то вперед действительно пустят собак. В любом случае — есть время что-нибудь сожрать, перед тем как кого-нибудь убить!

И, громко хохоча над собственной остротой, Конан направился обратно к костру, где с завидным аппетитом принялся есть.

— Эй, аквилонец! — заорал он, оторвавшись от еды через какое-то время. — Ты сожрал лучшие куски, но почему-то не разгрыз костей. Ответом ему была тишина. Конан перестал хрустеть птичьими хрящами, прислушиваясь. И точно — где-то возле крайнего дома слышались осторожные шаги. Конан ухмыльнулся и вернулся к еде. Только покончив с позвонком, который его крепкие зубы смололи полностью, он вновь обратился к Эйольву: