Ольга Онойко - Дети немилости

Но Аллендор отделяли от империи высочайшие горы, мощь государственных магов и лучшая в мире военная авиация. Владыка Уарры желал мира с королевством.

Мира, который мог нарушиться помимо человеческой воли.

Философы полагают, что магия придает смысл времени... С каждой «весной» она избирает две величайшие державы мира и сталкивает их в страшной войне, после которой не остается ничего прежнего. Новая трава растет на почве, удобренной пеплом. Ни разу еще у людей не находилось сил избежать подобного «осмысления», но и мировым войнам, испепелявшим землю раз в пять или шесть веков, оказалось не под силу остановить прогресс. Зафиксировав начало активной фазы, Служба Исследований при Ассамблее изучила все имевшиеся данные и пришла к выводу, что законы магии можно обмануть. Лонси не хотелось думать, что среди специалистов Ассамблеи находился и Оджер Мерау.

Ложное обращение к Воину должно было вызвать ошибку в надмирных схемах, перемкнуть их – и обезопасить населенные земли.

...Ах, что за искушение: побродить вокруг места упокоения Воина, поговорить на возвышенные темы и удалиться, признав себя несмышлеными, недостойными, неумелыми, так и не открыв запечатанный высшим велением вход. «С явлениями вроде Воина Выси лучше не шутить», – снова сказал про себя Лонси и почувствовал, что мерзнет. Поисковики, наметившие для них маршрут и проложившие тропу, зарисовали холм, указав расположение входов...

– Ну и как туда влежть? – проворчала горянка. – Камень шплошной.

Лонси поглядел на лошадей. Лошади паслись в свое удовольствие.

– Понимаешь, Неле... – неловко проговорил он, – здесь магический замок. А в... манускрипте нет никаких схем. Мне даже оригинал показали. В библиотеке министерства. Понимаешь, есть только текст заклинания, но при нем нет схемы, а если нет схемы, ты хоть удавись...

Он врал Неле и сам себе – отчаянно стыдясь, но врал. Просто от страха. Насколько Лонси помнил университетский курс и мог соотнести синтагмы заклятия с общими закономерностями Пяти магий, в схеме замка задействовалась вовсе не Пятая, а Третья. То есть при благоприятном стечении обстоятельств он, вероятно, сумел бы распечатать усыпальницу и сам, но...

– Ну шкажи швой текшт.

– К-куда? – оторопело пробормотал маг. – Как?

– Штань и шкажи, как у тебя напишано, – раздраженно отозвалась Неле. – Перед дверью штань и шкажи.

В открытое окно задувал ветер. Едва рассвело; облака таяли в бледном небе, края их горели золотом. Колыхался шелк занавесей, мерцали звезды и башенки на лиловом потолке балдахина. Тенькнул колокольчик. Бронзовые птицы настенных часов подняли крылья, оборотили самоцветные глаза: по летнему времени настал час песен. Было достаточно рано, чтобы никуда не спешить.

Не люблю, когда меня торопят, потому что не люблю, когда меня боятся. Я не срывался на слуг с тех пор, как был школьником, но, по словам близких, злой я – зрелище не для впечатлительных натур.

В выстуженной комнате под тяжелым одеялом сладко спалось даже и в одиночестве... Ежась, я встал, потянулся, хрустя позвонками, и подошел к окну; веселый холод бежал по телу, разгоняя остатки сна. Где-то на рассветном востоке в пустынной синей дали мчался от Улена рейсовый атомник, неся ко мне мою Эррет. К несчастью, мы не сверили рабочие календари. Через несколько часов я покидал столицу и отбытие отложить не мог. Мы разминемся, но когда я вернусь, Эррет встретит меня.

Я глянул на пустую постель и улыбнулся.

Из окна спальни открывался вид на набережную Яневы, за рекой раскидывался зеленый бульвар с чередой высоких фонтанов, а дальше поднимались башни, увенчанные серебряными шатрами. Металл пламенел под солнцем, город устремлялся все выше, и над башнями, над бьющимися на ветру знаменами, словно узкие свечи, вонзались в небо светлые шпили... Столица, Тысячебашенный город, в часы раннего утра походила на символ самой себя.

Было свежо, ветер приносил запах мокрой листвы. Сад под окнами пустовал. Люблю работать в саду – среди цветов и фонтанов люди перестают вытягиваться, точно проглотили заряженную ручницу, и можно разговаривать, не тревожась за душевное здоровье собеседника. Не то дело инспекции: муторней занятия не придумаешь. Толково проинспектировать учреждение может только тот, кто разбирается в тонкостях его работы, а я чувствую себя пугалом, которое показывают подчиненным, чтобы те поаккуратнее брали взятки. Не особенно лестно и к тому же слишком остро напоминает мне об отце. Это он, мой батюшка, возродил обычай высочайших инспекций. Он до чрезвычайности любил порядок и фрунт. Перед моим прибытием тоже повсюду наводят трепетный глянец, но отец-то смотрел насквозь, а я подчас могу только грозно сдвинуть брови. Куда ни глянь – сравнение не в мою пользу...

По реке плыла баржа чистильщиков. Янева много чище, чем Неи: в горожанах до сих пор живут старинные суеверия, бросать мусор в реку-деву считается дурной приметой. Но город стал слишком велик, и купаться в Яневе все равно можно теперь только выше по течению.

Я постоял, любуясь слаженным трудом рабочих, проделал пару гимнастических упражнений и пошел бриться.

После завтрака я собирался минут двадцать потратить на отцовскую корреспонденцию, а потом засесть в кабинете и разобрать ходатайства от низших сословий. Памятуя, что до отъезда на полигон у меня всего два или три часа, не было смысла приниматься за что-то серьезное. Письма землепашцев и мещан случаются забавны, помочь им с их бедами чаще всего несложно, и занятие это сходит за отдых.

Однако планам моим не суждено было осуществиться.

В личной приемной меня ждал гость.

«Ранняя пташка», – подумал я. На столе дымился мой завтрак, а у окна, в глубоком кресле, восседал безмятежный Онго. На коленях у гостя покоился большой блокнот, самопишущее перо покачивалось в замершей над строчкой руке, а на маске непостижимым образом выражалось глубокое и вдохновенное сосредоточение. Я улыбнулся: все это было не ново и неудивительно.

Удивительно, что Онго в такой час оказался здесь.

Не так много в мире людей и нелюдей, которых допустят в мою личную приемную, пока я сплю. Безусловно, Онго – из их числа. Только дел у него не меньше, чем у меня, а то и побольше, и являться за тем, чтобы засвидетельствовать почтение и пожелать доброго утра, он не станет. Но случись что-то серьезное, Онго вряд ли стал бы коротать время, сочиняя стихи. Кто-кто, а он не побоялся бы меня разбудить.

Размышления и догадки мои едва не превратились в невежливую заминку, и я поспешил сказать: «Доброе утро!»

– Доброе утро, Мори, – с готовностью отозвался Онго, откладывая блокнот. – Как спалось?

– Спасибо, превосходно, – сказал я и уселся, нашаривая ложку. – Чем обязан столь раннему визиту?