Майра - Оливия и Смерть

– Я хочу, чтобы ты оказал мне одну услугу, Даймон. Ты честный человек и умеешь хранить секреты, поэтому я доверюсь тебе. Правда, тебе может придтись трудно – физически…

Даймон выпрямился и расправил плечи.

– Я ещё крепок, господин. Скажите, чем я могу послужить вам, и я всё сделаю!

Патрик оценивающе взглянул на старика, хотя выбора не было и он давно уже всё для себя решил.

– Ты можешь ездить верхом без седла?

– Да, хозяин. И ведь у нас есть запасное седло, оно висит в сарае, и я его чищу каждую неделю…

– Правда? – у поэта слегка отлегло от сердца. – Вот как ты, оказывается, предусмотрителен, старый хитрец!

Слуга довольно хмыкнул.

– Тем лучше. Знаешь ли ты в лицо молодого герцога Вальтера?

– Глухого мальчика? Сына его светлости? Конечно, кто же его не знает!

– Очень хорошо. А бывал ли ты в Р.?

Старик пожал плечами с небрежностью человека, которого спросили о том, умеет ли он дышать.

– Я – отставной сержант, господин. При батюшке его светлости, нынешнего герцога Оттона, мне с моими молодцами довелось ловить по здешним лесам разбойничьи банды. Да и потом я не раз бывал в тех краях…

– Тебе нет цены, старик! – Патрик положил руку на плечо Даймону, и тот, довольный, зарделся, как девушка. – Итак, слушай меня. Ты немедленно поедешь в Р.. Если на заставе тебя о чём-нибудь спросят, не говори, что твой господин – я. Солги что-нибудь, Бог простит: ведь ты делаешь это ради меня и ради его светлости… Езжай в Р., пристройся на постоялом дворе и жди.

Поэт не вдавался в подробности того, зачем всё это, но Даймон, похоже, и сам смекнул, что к чему.

– Видать, у его светлости герцога Оттона плохи дела? – спросил он сочувственно.

Патрик не ответил, едва сдержав вздох.

– Ступай седлать коня, старина, – приказал он, подошёл к бюро, вынул из ящика чистый лист бумаги, достал коробочку с металлическими перьями, выбрал одно и стал быстро писать. У него не было времени ни на долгие объяснения, ни даже на обычную вежливость. Он знал, что его записки сродни военным приказам, а не просьбам, но надеялся, что Джеле всё поймёт. Сложив письма, поэт запечатал их сургучом, оставив на вязкой, быстро застывающей массе оттиск своего единственного перстня – грубоватой серебряной безделушки, которую он когда-то изготовил собственными руками, служа подмастерьем у ювелира. Потом достал один из двух своих пистолетов, проверил его, зарядил…

Он сам закрыл ворота после того, как Громовержец, опьянев от внезапной свободы, вынес старого слугу на улицу. Вернувшись в дом, поэт сел на постель и ушёл в свои мысли. Он знал, что надо бы помолиться, но апатия давила на плечи, путала мысли, и он смог прочесть до конца лишь одну короткую молитву. Часы в соседней комнате вновь ожили и с шипением пробили три. Патрик откинулся на подушки, мучительно призывая сон.

Род Адвахенов был не слишком древен и как раз переживал расцвет своего могущества. Про их богатства ходили легенды. Считалось, что Адвахены заключили союз с дьяволом; так часто говорят о людях, к которым золото, кажется, само идёт в руки. О прадеде нынешнего графа рассказывали, что на его совести – тысячи жизней, загубленных на золотых и серебряных рудниках, что удачливость его куплена ценой предательства. Будто бы он, по указанию своего наперсника-беса, попросил у французского императора кусок бесплодной земли в награду за то, что покажет иноземцам тайный ход в С. Город был разграблен, а на дарёной пустоши предок Леонида Адвахена нашёл богатейшую из ныне известных золотую жилу…

С именем деда была связана другая история. Если верить молве, он так боялся быть убитым собственными детьми ради несметного наследства, что зарезал двоих сыновей – старшего и младшего – спящими. Средний остался в живых только потому, что был в это время где-то на войне и про него прошёл слух, будто он сражён неприятельским ядром. Когда он вернулся домой, невредимый, в блеске орденов и генеральских эполет, его отец решил, что видит перед собой сверкающего ангела мщения, и выбросился из окна своей спальни.

Про отца нынешнего графа почти ничего плохого не говорили. То ли в нём чтили героя войны, то ли видели живую легенду, то ли просто все уже успели привыкнуть к тому, что его семья богата. Ему сочувствовали – как человеку, который чуть не стал жертвой алчности собственного родителя, да к тому же, был ещё и неудачно женат. Мать теперешнего графа Леонида Адвахена была бесплодна почти двадцать лет и понесла неожиданно, когда уже, казалось, не оставалось никакой надежды.

Оливия Адвахен в девичестве носила фамилию Рандорф, ей было девятнадцать, когда граф Леонид посватался к ней. Род Рандорфов был старинным, но не слишком богатым. Оливия принесла своему мужу замечательные лесные угодья на севере герцогства, о которых тот давно мечтал. Граф был снисходителен к своей синеглазой жене. В сущности, она вела тот образ жизни, какой выбрала сама: её знали как натуру деятельную, своенравную, но пикантную. Было странно, насколько девушка, выросшая в провинциальной глухомани, оказалась создана для столичного блеска. Без неё не обходилось ни одного мало-мальски значимого званого ужина или бала. Она занималась благотворительностью, бестрепетно входя в больницы для бедных и сиротские приюты, была хозяйкой модного салона, где толклись известные и неизвестные таланты, и слыла женщиной во многих смыслах слова экстравагантной. Ничто не могло свернуть это светило с его привычной орбиты и толкнуть в объятия молодого придворного поэта, о котором все знали, что он – птица, приручённая герцогом Оттоном.

Оливия и Леонид Адвахен прожили в браке пять лет, но детей у них не было. Оливию это, казалось, мало беспокоило, а у графа уже был наследник – сын от первой, давно умершей жены.

Юношу звали Гельмут, ему было семнадцать лет. Он отличался хрупким сложением, но внутри тощего нескладного тела, под тонкой и белой, как бумага, кожей, горело жадное пламя, медленно сжиравшее его изнутри. Оливия признавалась, что побаивается пасынка: он мог подолгу копить гнев, а потом разразиться буйной вспышкой, и тогда даже отцу бывало не под силу его образумить… К счастью, Гельмут редко бывал в С.: ему больше нравились вольная деревенская жизнь и охота, чем придворные затеи.

Связь Патрика с Оливией, бывшая столь невероятной, что о ней никто не подозревал, длилась почти четыре года. Любовь пришла к поэту тогда, когда у гадалок, казалось, остались для него одни пиковые карты. Их с Лоффтом оперу запретили. Пабло уехал. У музыканта началась чёрная хандра, он промучился с год в С., а затем тоже покинул город. Патрик получил от него только два письма – одно из Австрии, другое из Швейцарии. После этого Гунтер Лоффт совсем исчез из виду.