Лорел Гамильтон - Глоток Мрака

Раздался вопль — крик такого безысходного отчаяния, что я толкнула Галена прочь. Мне необходимо было видеть. Дойль был бы неподвижен как стена, Гален сдвинулся, но не намного. Его тело было мягче, менее уверено в себе, но я под ним точно так же была в ловушке. Может, мне удалось бы его подвинуть, если бы я решилась сделать ему по-настоящему больно, но я больше никому не хотела причинять боль из тех, кто мне дорог.

Гален судорожно вздохнул. Голос Риса сказал:

— Помоги нам Богиня!

Я сильнее толкнула Галена:

— Да пусти же, дай мне посмотреть!

Он наклонился ко мне, вжался в волосы лицом:

— Не надо тебе смотреть.

Мой испуг перешел в панику.

— Пусти, или я тебя ударю! — закричала я.

— Пусти ее, Гален, — сказал Рис.

— Нет.

— Гален, встань. Мерри не ты. Она хочет видеть.

От тона его голоса моя паника превратилась в лед в моих жилах. Я вдруг стала совершенно спокойна, но спокойствие было ненатуральное. Того рода спокойствие, когда ужас на время уходит в сторону, чтобы дать тебе возможность действовать.

Сопротивляясь каждым мускулом, Гален медленно подвинулся к другой стороне кровати, не к той, с которой он на меня упал. Он сдвинулся прямо к тому зрелищу, от которого хотел меня уберечь.

Сначала я увидела ночного летуна, саваном обернувшегося вокруг Ба. Ее насквозь пронизывал шип — такие прячутся в складках тела ночных летунов. Мне видны были острые зазубрины на шипе, и не надо было спрашивать, почему он — а это был он — не вынул шип. Если его вытаскивать, он разворотит рану. Но его и не отрежешь, как древко стрелы, чтобы не усугублять положение — это ведь часть тела летуна. Но почему он не выдернет шип и не покончит с делом?

Рука Ба протянулась в никуда. Она была еще жива.

Я села, собираясь встать, и никто меня не остановил. Это уже был дурной знак. Значит, вижу я далеко не все. Сидя я увидела больше. На полу, уставясь в потолок и время от времени моргая, лежал Дойль. Перед надетой на нем медицинской рубахи почернел, в прорехе виднелась обожженная до мяса плоть. Рядом на коленях стоял Рис, держа его за руку. Почему он не звал врачей? Нам нужен врач! Я надавила на кнопку вызова у кровати.

С постели я полуслезла, полусвалилась. Капельница потянула руку, и я вырвала иглу. По руке побежала струйка крови, но если боль и была, то я ее не почувствовала. Я присела на пол между Рисом и Дойлем и только тогда увидела Шолто. Он лежал дальше Дойля, рухнув на бок, волосы закрывали лицо, и я не видела, в сознании он и смотрит на меня, или ему не до того. Остатки футболки, обрамлявшие бледное совершенство его тела, тепрь открывали взгляду черно-красное месиво. Но если Дойлю удар пришелся в живот, то Шолто — прямо в сердце.

В короткий миг стряслось столько, что я не в состоянии была все это осознать. Я опустилась на колени, застыв в нерешительности. Тихий стон привлек мое внимание к той, которая меня воспитала. Если и могу я кого-то назвать матерью, то только ее. Она смотрела на меня карими глазами, в которых всю мою жизнь только и светилась для меня материнская любовь. Вместе с моим отцом они вырастили меня. Я смотрела на нее, стоя на коленях — только так я могла теперь смотреть на нее снизу вверх, как в детстве.

Летун приоткрыл мясистые, как у ската, крылья, показывая, что шип прошел почти точно под сердцем. А может, даже его задел. Брауни убить нелегко, но рана слишком ужасна.

Она смотрела на меня, силясь дышать сквозь кинжальную боль. Я взяла ее руку и ощутила ответное пожатие — всегда такое сильное, теперь оно едва чувствовалось, словно она хотела сжать мне руку, но не могла.

Я повернулась к Дойлю и взяла его руку тоже. Он прошептал:

— Я тебя подвел.

— Нет, еще нет, — качнула я головой. — Подведешь, если умрешь. Не смей умирать.

Рис перешел к Шолто, склонился, отыскивая пульс, а я держала за руки бабушку и любимого и ждала их смерти.

В такие минуты в голову приходят странные мысли. У меня в голове неотступно вертелась сцена, когда Квазимодо смотрит на мертвое тело воспитавшего его архидьякона на мостовой и на свою повешенную возлюбленную, и говорит: «Вот все, что я любил!».

Я запрокинула голову и закричала. Ни дети, ни корона, ничто в этот миг не казалось мне достойным той платы, что я держала в обеих руках.

Вбежали медики. Засуетившись над ранеными, они попытались отобрать у меня руки Ба и Дойля, но я не могла их отпустить. Я боялась, что стоит мне отпустить их, как случится самое худшее. Я понимала, что это глупо, но сжимавшие мою руку пальцы Дойля стали для меня всем. А невесомые пальцы Ба были еще теплые, еще живые. Я боялась их отпустить.

Но ее рука судорожно сжалась. Я взглянула ей в лицо: глаза открылись слишком широко, дыхание нехорошее. Медики сняли ее с шипа, заставив летуна отодвинуться, и вместе с шипом из нее вышла жизнь.

Она качнулась ко мне, но ее перехватили чьи-то руки, оторвали от меня в попытке спасти. Я знала, что уже поздно. Может, удастся ненадолго вернуть пульс, вернуть дыхание — но не жизнь. Так бывает иногда в самом конце — разум и душа уже ушли, но тело еще не осознает смерти, не осознает конца.

Я повернулась к другому, чью руку держала. Дойль судорожно втянул воздух. Врачи оттащили его от меня, навтыкали иголок, уложили на каталку. Я встала, не желая отпускать его руку, но мой врач уже подбежала, потащила меня прочь. Что-то она говорила, что-то о том, что мне нельзя волноваться. Почему врачи все время говорят что-то невообразимое? Не волноваться, шесть недель не вставать, снизить психологическую нагрузку, меньше работать… Не волноваться.

У меня отобрали руку Дойля. То, что его вообще смогли от меня оттащить, уже говорило много о его состоянии. Если бы ему не было так плохо, разве что смерть помешала бы ему остаться со мной.

Разве что смерть.

Я посмотрела на Шолто. Там стояла тележка реаниматоров. Врачи пытались запустить его сердце. Госпожа, помоги мне. Помоги нам всем, Богиня!

Над Ба тоже сгрудились врачи, пытаясь что-то делать, но раненых уже отсортировали: сначала Дойль, потом Шолто, только потом Ба. Меня должно было приободрить — и так оно и было — что первым увезли Дойля. Значит, его считают жизнеспособным.

Тело Шолто дернулось от разряда. Разговор я слышала только обрывками, но я увидела, как врач качнул головой: нет. Еще нет. Еще разряд, мощней — тело вздрогнуло сильнее, забилось на полу.

Гален с залитым слезами лицом попытался меня обнять, когда тело Ба накрыли простыней. Полицейские не знали, что им делать с летуном. Как нацепить наручники на столько щупалец сразу? Что делать с обугленной больничной палатой, когда все в один голос говорят, что виновата во всем погибшая женщина? Что делать, когда волшебство становится явью, и холодное железо обжигает плоть?