Инна Кублицкая - Год Грифона

— Что ты так припозднился, сударь? — обратился к покупателю купец, но разглядев, кто зашел в гости, выжидающе замолчал. Хокарэми нет интереса выслушивать многословные излияния и похвалы продаваемому товару; она найдет сама, что ей нужно, а вот будет ли платить — неизвестно.

Девушка углядела на столе несьеденную хозяином лепешку и опустилась рядом на табурет.

— Мне нужны деньги, — сказала она, кладя на стол золотой перстень.

Хозяин взял его, внимательно рассматривая в круге света у лампы. Девушка тем временем сьела лепешку, запивая ее зозяйской простоквашей.

— Сколько ты хочешь? — спросил наконец хозяин, убедившись, что рубин в кольце неплох.

— Три эрау, да еще на эрау серебра, половину можно ираускими монетами, — сказала девушка. — И вдобавок какую-нибудь неприметную одежду.

Купец согласился. Если девка возьмет не очень богатую одежду, выгода явная. Он взял кошели с золотом и серебром и стал отсчитывать монеты, выбирая для опасной гостьи деньги поновее да непорченные.

Девушка как будто не следила за его пальцами, но когда он окончил отсчет, проговорила:

— Разве я просила одинаково ирауских и прочих таннери? Я просила на пол-эрау таких и на пол-эрау таких.

Торговец торопливо добавил еще несколько монет.

— Отлично, — сказала девушка, собирая деньги и увязывая в льняной лоскуток. — Теперь тряпки.

Купец принес груду разного барахла. Брезгливо ковыряя поношенное тряпье, девушка выбрала сорочку, просторную длинную юбку и огромный выгоревший платок, достаточно теплый, чтобы уберечь от весенней прохлады. Чтобы спрятать стриженные волосы, девушка выбрала сравнительно чистый беленький платочек, а хозяин принес старую соломенную шляпу.

В довершение ко всему девушка потребовала сумку из какой-нибудь плотной тряпки, чтобы унести выбранные вещи, уложила их, чуть примяв шляпу, спросила у хозяина, где поблизости можно переночевать, и ушла, тут же растворившись в ночной темноте.

Купец торопливо побросал разворошенные вещи в угол, затушил лампу, запер лавку и побыстрее, пока не остановили ночные грабители, побежал домой.

Девушка же, обходя многочисленные лужи, побрела к храму богини Таоли Навирик Ану Соллин, толкнула решетчатую калитку, огласившую улицу противным скрипом, вошла в молельную залу и впотемках, чуть-чуть развеваемых редкими масляными светильниками, поискала местечко, где можно лечь. Пристроив под головой мешок, она мгновенно заснула и проснулась только утром, обнаружив при этом, что вокруг нее образовался довольно заметный зияющий пустотой круг те из соседей, кто среди ночи заметил рядом присутствие хокарэми, поспешили убраться подальше.

На базарной площади уже кипела жизнь. Крики продавцов, шум, гомон, толкотня… А вокруг девушки в одежде хокарэми неизменно образовывался кружок молчания; поэтому задерживаться на базаре она не стала, купила только полкаравая хлеба, небольшую лепешку сыра и пару крупных фиолетовых луковиц.

Прошагав по южной дороге около половины лиги, девушка свернула в сторону и в глухом кустарнике переоделась. Хокарэмские одежки она аккуратно сложила и засунула в мешок, отправив туда же и полуразвалившиеся хокарэмские сапоги.

Теперь по южной дороге, разметая пыль подолом расклешенной юбки, шла бедная крестьянка неопределенного возраста.

Однако были неудобства и в таком наряде. Он укрывал ее от хокарэмских глаз, но вовсе не отпугивал других людей, падких на чужое добро. Вблизи от города, где по дороге шло и ехало верхом довольно много людей, это было не очень важно — у лихих людей была добыча и побогаче, однако дальше местность все более пустела, и одинокая фигура стала привлекать внимание.

Внезапно перед ней выросли двое:

— Эй, бабенка, далеко ли собралась?

Девушка молчала. Мужички подошли ближе, заглянули под шляпу, скрывающую лицо:

— О, да ты совсем молоденькая! — сказал один из них. Не бойся, девка, не убьем…

Другой деловито взялся за ее сумку, вытряхнул на траву сверток с хокарэмской одеждой и сапогами, потянул, разворачивая, и вскрикнул испуганно. Первый, лапавший в это время девушку, обернулся и тут же выпустил ее из рук.

— Посмотрели? — резко спросила девушка, налюбовавшись на остолбенение разбойничков. — Теперь сложи все обратно как было, живо!

Тот, что обыскивал сумку, торопливо уложил хокарэмскую одежду; второй в это время пятился, отодвигался от опасности, которую сам на себя вызвал.

Девушка забрала свою сумку, повесила на плечо и не оглядываясь пошла прочь.

Подобные инциденты неизбежно могли повториться и в дальнейшем; девушка задумалась, ища выход из этой неприятной ситуации, но ничего не удавалось придумать, пока на одном из перекрестков она не увидела неспешно бредушего к югу странствующего певца.

Девушка догнала его и объявила:

— Я иду с тобой.

— Куда? — полюбопытствовал удивленный ее появлением певец.

— Не все равно, куда? — отозвалась она. — Главное, нам по дороге.

— Как тебя зовут, дитя? — спросил ее певец. Это был невысокий старик, одетый в небогатую, но новую и чистую одежду, с кэйвеской лютней за плечом.

— Тебе-то что за дело? — раздраженно ответила вопросом девушка. Она шагала рядом со стариком; такой спутник ее устраивал — грабители не нападают на певцов, даже на богатых: певцов охраняет обычай.

— Мое имя Ашар, — сообщил старик. — В этом нет тайны. А ты знаешь какие-нибудь песни?

— Знаю, — буркнула девушка. — Спеть тебе?

— Не надо, дикая моя лаангри, — ответил он. — Похоже, ты не в том настроении, в котором поют песни…

Девушка между тем подумывала, что напрасно она нагрубила, отказавшись назвать свое имя. Но, с другой стороны, какое же имя назвать старику? Савири или Сава? Но первое имя — явно вельможное, а второе — явно сургарское. Сэллик, как назвал ее Ролнек? Не нравилось ей это имя, да и не следовало, пожалуй, его упоминать.

И тогда она вспомнила еще одно имя, а точнее прозвище.

— Можешь называть иеня Карми, дед, — проговорила она.

— Это катранское имя? — полюбопытствовал старик.

— Это прозвище, — отозвалась она.

Старик замурлыкал какую-то песенку, а Карми, слушая его, вдруг вспомнила, что уже почти полгода ей не приходило в голову что-то напевать. Наоборот, слишком часто она ловила себя на том, что у нее крепко стиснуты зубы. А Стенхе, помнится, говорил: «Если женщина не поет, значит она больна», и она подумала: «Наверное, болезнь не отпустила меня». Чтобы пересилить эту дурацкую хворь, Карми и стала старательно подпевать старику.

Певец, поощренный поддержкой, негромко завел другую песню, а потом и третью, но эту третью Карми никогда не доводилось слушать, и она примолкла, вслушиваясь.

— Это новая песня? — спросила она с сомнением.