Андрей Стерхов - Тень кондотьера

Ашгарр молодец, голову мне морочить не стал, сразу обрадовал:

– Конечно, говорит. Ничего тут мудрёного нет. Архипыч использовал кеннинги.

– Что-что, он использовал? – не понял я.

– Кеннинги. Эта такая разновидность метафоры. Присуща творчеству древнескандинавских бардов.

– Скальдов, – поправил я.

– Ну да, правильно, скальдов, – похвалил меня поэт за недюжинный кругозор, но тут же опомнился и стал давить интеллектом: – Вообще-то для скальдической поэзии характерны две разновидности метафоры: хейти и упомянутые кеннинги. Хейти – более простая фигура речи и не такая уникальная. В ней банально используются синонимы. Причём для замены типичных слов нередко употребляются неестественно звучащие, вычурные обороты. Кенинги, вообще-то, также не являются присущими исключительно скальдической поэзии, но здесь они применяются гораздо шире и являются наиболее характерным элементом. Простой…

– Профессор, – прерывая поэта, взмолился я, – а можно как-нибудь покороче.

– Хотел консультацию, получай консультацию, – отрезал Ашгарр и продолжил с той же изуверской монотонностью: – Простой кеннинг состоит из двух частей – из главного слова и определяющего слова. Последнее употребляется в родительном падеже или является первой частью главного слова. Определяющее слово может само быть кеннингом, таким образом, метафора может состоять из четырёх и более частей.

Не решаясь более прерывать его грубо (вполне могло и обидеться на меня это тонко организованное существо), я демонстративно посмотрел на часы, состроил зверски-озабоченную рожу и резанул ребром ладони себя по горлу. Всё это должно было, естественно, означать следующее: понимаю, что одному сидеть в Подземелье тоскливо и хочется с кем-нибудь поболтать, но дел ей-богу невпроворот. Однако Ашгарр моей пантомимой, достойной, пожалуй, самого Марселя Марсо, пренебрёг, и продолжил упиваться собственными глубокими в вопросах стихосложения познаниями:

– Скальдическая поэзия насчитывает многие тысячи образцов кеннингов. В частности, таких, как "море раны" или "пот меча". Эти кеннинги означают кровь. Тонко, да?

– Есть такое дело, – не мог не согласиться я.

– "Кормилец воронов" – это у них воин. "Конь волн" – корабль. "Поле золотого кольца" – женщина. "Пламя Рейна" – золото. "Бремя карликов" – небосвод.

Ухватив общий принцип построения образов, я был вынужден признаться:

– Что-то я, Ашгарр, не понял, откуда у двух последних ноги растут.

– Что касается "пламени Рейна", – терпеливо пояснил Ашгарр, – тут надо вспомнить сагу о Волсунгах. В ней говорится о том, что отвоёванный Сигурдом у дракона Фафнира золотой клад покоится на дне Рейна. Что же касается "бремени карликов", то в древних скандинавских мифах утверждается, что небесный купол удерживают на своих плечах могучие карлики. Теперь понятно?

– Теперь понятно.

– Вот я тебе, Хонгль, всё и объяснил. Теперь сам можешь легко перевести на обыденный язык то, что сказал Архипыч.

– А можно я как-нибудь потом потренируюсь? – попросил я. – Мне действительно срочно нужно.

– Ну хорошо, – внял моим просьбам Ашгарр. – Давай я. Только повтори, пожалуйста, как там было.

И я повторил:

– Ночи липа пламени земли оленя заливов проклятьем рода любви лишена.

– Отлично, – сказал поэт и потёр ладони. – Итак, пойдём из конца в начало. "Олень заливов" – это, разумеется, корабль. "Земля корабля" – это море. "Пламя моря" – это золото. "Липа золота" – это, если не ошибаюсь, женщина. "Ночи женщина", она же "женщина ночи" – это надо полагать ведьма. И… Ну и вот. Дальше, насколько ты понимаешь, уже открытый текст идёт.

– Ну и что у нас в целом получается? – наморщил я лоб.

И Ашгарр охотно подытожил:

– Получается, что Архипыч сообщил тебе о некой ведьме, на которой лежит родовое проклятье.

– Какое?

– Как какое? Сказано же, что любви она лишена.

– Типа как мы, драконы?

– Ну, наверное. Тут я тебе не помощник, это ты уж у наших ведьм уточняй. Они тебя все поголовно любят, думаю, поделятся.

– Может, какая-нибудь и поделится, – согласился я, отрывая зад от табурета. – Спасибо тебе. Без тебя бы… Короче, реально помог. Интересно только, как это Архипыч догадался…

– А мы с ним на эту тему совсем недавно говорили, – поняв меня с полуслова, пояснил поэт.

– Когда?

– На юбилее Воронцова. Помнишь, там один красноярский вампир тост задвинул в скальдическом стиле?

– Не-а, честно говоря, не помню.

– Ещё бы, ты же тогда…

– Что я тогда?

– Ладно, проехали.

– Ну проехали и проехали, – не стал вдаваться я в детали того, что было да уже быльём поросло. Затем помолчал чуток и спросил для приличия: – Ну а как ты тут вообще? До среды протянешь?

– Спасибо, что наконец-то поинтересовался.

– Ну, извини, – развёл я виновато руками. – А если серьёзно, как ты тут?

– Нормально. Вот песенку только что новую сочинил. Кажется, неплохо вышло. Показать?

Бежать мне нужно было, если честно говорить, а не песенки слушать. Но так ведь тоже нельзя – из-за вечной суеты сует себя постоянно игнорировать. Время от времени к себе прислушиваться нужно. А иной раз так и просто послушать. Вот поэтому-то я и изобразил рукой энергичный жест "от винта":

– А давай, показывай, чего там у тебя.

И снова плюхнулся на табурет.

Не ожидавший от меня такого ответа Ашгарр засуетился. Тут же схватил одну из трёх наличествующих гитар, какое-то время – они, музыканты, без этого не могут – настраивал её, потом на мгновение замер, обозначив тишину, и начал. Начал с упоением и зажёг, признаться, от души. Неспешное поначалу движение этой новой его мелодии к середине нарушилось медленно накатывающимся валом импровизаций, а под конец грустные, тревожные и пронзительные гитарные переборы вылились в такой поток витиеватых, клокочущих звуков, что меня реально пробрало. Только одно мешало: поскольку поэт сказал, что это песня, я всё время ждал, что вот-вот начнёт петь, но только этого так и не случилось. И когда, закончив, он вопросительно уставился на меня, я спросил:

– А почему без слов?

– Текст пока не сочинил. А как тебе мелодия?

– Подходяще, – ответил я, ничуть не погрешив против истины. – А про что песня-то будет?

Ашгарр хитро улыбнулся:

– Не "про что", а "о чём".

– Ну и о чём?

– О всяком. Об огнях больших городов и случайных встречах. О глупых обидах и сильных чувствах. О разочарованиях и надеждах, о клятвах на крови и так и не прозвучавших признаниях. О всяческих "ах, если бы она знала" и "эх, если бы он мог". О том, как за каждым вспыхивающим вечером окном начинается свободное плаванье в одиночество, и о том, у какого берега оно всякий раз заканчивается. Мало? Ещё?

– Достаточно, – сказал я. – Воистину поэт в России больше, чем поэт. В России он ещё и золотой дракон.