Инесса Ципоркина - Власть над водами пресными и солеными. Книга 1

А может, очередная книга просится наружу.

Эти состояния так трудно отличить друг от друга. Да и различаются они только по успеху задуманного. Написав книгу и сдав ее в набор, я буду считаться творческой натурой. Ну, а коли не сдам — тогда я всего-навсего душевнобольная, ищущая облегчения своих страданий в никогда не бывших измерениях и нерожденных мирах.

Все зависит от того, как посмотреть.

Иными словами, все зависит от того, что скажет мамочка!

Ведь своего мнения на мой счет нет ни у сестер, ни у покойного папеньки, давно обратившегося в прах и в цитатник на все случаи жизни. Нет и не было никогда.

Все наше семейство говорит ее голосом и ее фразами, когда приходит время критиковать. Кроме меня. С тех пор, как я заболела, я заговорила чужим голосом. И этот голос — сюрпри-из! — умел возражать мамочкиным комментариям, звучащим в моей голове с самого детства.

В юности я часто воображала себя другую — ту, которую мамин голос не критиковал, а лишь нахваливал. Ту, чьи смешные победы встречал восторженным: о-о-о-о-о!!! Ты сделала это, умница моя, красавица моя, гениальная моя!!!

A propos — не раз слышала, как мать произносит в мой, мой, МОЙ адрес слова «умница», «красавица», «гениальная». Но на свою беду я родилась и выросла с безупречным слухом на ложь. И проклятое ухо мое улавливало подтекст: "Умница, красавица, гениальная — но лучше б ты была другой, поплоше; достигла бы простого, незатейливого успеха в учебе и любви, я бы хвасталась тобой перед всеми подряд — а зачем еще ты нужна, как не затем, чтоб мать могла тобой похвастаться?"

Ложь, ложь, ложь, в каждой похвале и в каждом порицании.

То в похвале равнодушие и эгоизм мелькнут — всесокрушающие, тупые и безжалостные, словно античные титаны. То в ругани — удовольствие от того, как ловко удалось переложить свою вину на дочерины плечи… Ничего нет ужасней абсолютного слуха на ложь. Очень рано начинаешь взрослеть, очень.

И не веришь уже ничьим похвалам: как же им верить-то, если родная мать и хвалит, и ругает не за победы и не за провинности твои, а сообразуясь со своей тайной выгодой?

Мир населен манипуляторами. И если б они только манипулировали — они ж еще и хвастают друг перед другом, перечисляют одураченных, тычут пальцами в обманутых, хихикают по своим манипуляторским тусовкам! Как в изнасиловании самое страшное не сами действия насильника, а их отзвук в душе жертвы, так и в манипуляции самое страшное — не сам ущерб, а истязание жертвы пересудами.

Голос в моем мозгу, обзаведясь маминым тембром, демонстрировал чудеса искренности. Он не пытался мною манипулировать. Он меня честно и открыто презирал и ненавидел. Он отнимал у меня чувство победы и в начале пути, и в середине, и в момент получения призов и грамот. Он ухохатывался по поводу моих амбиций, злорадствовал при каждом промахе, каждый упущенный шанс объявлял последним и не советовал позориться впредь.

Он был не таким, как мама.

Моя реальная мать, откатав обязательную программу в форме стандартных поздравлений, потом непременно переходила к расспросам. О долгосрочных перспективах, о мировой славе, о сверхприбылях, о контроле за писательской удачей. Ее намеки язвили мне душу каплями кислотного дождя. Зато голос в голове нисколько не церемонился и все цирлих-манирлих с поздравлениями пропускал, начиная с насмешек и издевательства.

И однажды мой истерзанный мозг исторг из себя чужой голос. Новый голос защищал мои интересы. И даже устроил секир-башка экзаменатору с мамочкиным тембром и лексиконом.

Да, новый жилец моего мозга был странным. Меня ужасали и завораживали его рассказы о море Ид, о плаваниях по этому морю, о бесконечном архипелаге человеческих душ (каждый остров — целый мир!), о невидимых связях окружающей действительности с небывалым архипелагом. От размышлений об этих мирах у меня начиналась морская болезнь в собственной постели.

Зато советы он давал простые и в исполнении приятные. Например, вскочить во время семейного обеда на стол и станцевать сальсу на мамочкиных обезжиренных деликатесах, полезных для желудка и отвратительных для всего остального. Или попытаться сбросить с балкона (всего-то пятый этаж) на раскидистый каштан Майку, c оптимизмом излагающую астрологическую идею Садэ-Сати* (Другие названия — Саде-Сати, Садхэ-Сати, Садхе-Сати. В астрологии — неблагоприятный период в жизни человека, длящийся 7 Ѕ лет и чреватый опасностью для карьеры, здоровья и благополучия — прим. авт.). Он же, этот голос, уже не посоветовал, а велел отрешиться от смирения и наблюдательности, которыми я всегда отличалась.

И которые всегда меня предавали.

Благодаря поступкам, совершенным по наущению Морехода я, собственно, и заработала диагноз. А ведь люди побезумнее меня живут себе, поживают без всяких диагнозов, коли сумели ослушаться своих Мореходов и не выдать окружающим самую страшную тайну человеческого разума: им, разумом, управляет кто-то еще.

Секрет Полишинеля! Я покачала головой, а обезьянья морда в полуметре от меня повторила мой жест.

Ахнув, я отшатнулась. Потом только сообразила: опять Герины штучки! Увидев, что я задумалась до полного выключения из реальности, затащил меня в зоопарк, благо до закрытия оставался целый час.

Посещение зоопарка влияло на меня благотворно. В детстве. Видимо, зрелище животных в клетках всаживало в детскую душу требуемую дозу смирения и фатализма. Сейчас, когда и клетки сменились непробиваемым стеклом, и фатализм мой сменился непробиваемым эгоизмом, чувства совсем другие.

Мне кажется, что и сама я точно так же торчу за стеклом, созерцая расплывчатые фигуры, тычущие в меня пальцами и беззвучно разевающие рты. Я пытаюсь понять, что нужно этим зевакам. Или тем, кто воздвиг надо мной непроницаемый пузырь отчуждения и одиночества. И никаких подходящих объяснений не приходит в мой разум, объятый паникой. Год за годом не приходит. Так будет до тех пор, пока ужас не сменится скукой, а вопрос "зачем?" не перестанет будоражить душу. Затем, что так надо.

Желтая пума, несущая в зубах распластанную тушку морской свинки, смотрит на меня, потом едва заметно пожимает плечами: а как ты думала? Так надо.

Мы выбираемся на Садовое кольцо, ничуть не повеселевшие и не успокоенные.

— Ну и зачем ты меня туда заманил? — интересуюсь я.

— Чтоб отвлечь! — не скрывает коварных замыслов Гера.

— От чего?

— От мрази этой литературной! — упрямо гнет он свою линию.

Гера ненавидит писательскую братию. Ничего в жизни не видели, ни о ком, кроме себя, отродясь не думали, никакого уважения не заслужили, а туда же, лезут в каждую щель с поучениями. Таракан домовый, к задней лапе которого привязан философский словарь, — вот каково Герино представление о писателе. О современном, по крайней мере. Не слишком лестно. Исключение составляю разве что я — и то не наверняка.