Инесса Ципоркина - Власть над водами пресными и солеными. Книга 1

Разочарование — вот определяющее слово моей жизни. Ра-зо-ча-рова-ние. Не в самой жизни — я люблю и всегда буду любить вкус жизни, запах ее и смысл, который вижу очень ясно. Я разочарована в тех, кого считают носителями жизни, ее адептами.

Разгуляй-гормон, веселое быдло, почавкивая, давит из меня сок, чтобы полить им нехитрое главное блюдо своего существования. Я лимон в его руках, он приправляет мною пресность бытия без тени сомнения в моем предназначении. Ну, разве что задаст риторический вопрос: как я насчет того, чтоб стать кисленькой подливкой, без которой его, гурманов, кайф неполон? До чего ж он удивится, когда лимон не только не раздавится, но еще и в глаз ему даст в ответ на нормальный такой вопрос…

Все началось с секса, к таинству которого мы, женщины, должны придти, как на конфирмацию — принаряженные, взволнованные и счастливые.

Входишь-то в храм — да вот оказываешься совсем не в храме. И не высокий неф перед тобой, не золотой алтарный образ, нет. Бабы-шпалоукладчицы там ворочают черный, ядовито воняющий брус, денно и нощно тянут одноколейку в вечность, — трах за трахом, рождение за рождением, ребенок за ребенком, шпала за шпалой… И не спрашивай, что за поезда тут пройдут, что за люди в них поедут. Становись рядом, шпалоукладчица, держи костыль.

И как ты ее ни приукрашивай, свою шпалоукладчицкую жизнь, отовсюду она лезет, выглядывает из-под гламура, распутства, ханжества, похабства, извращений — торчит, точно несвежее белье из-под микроюбки.

Хотя отчего ж не попытаться забыть про одноколейку проклятую? Не попохабничать, не пораспутничать, не поломаться, не постараться набить цену? А потом сладостно, из недр грудной клетки, не пожалеть себя, не повыть о непонятости, о недолюбленности, о несправедливости… Как будто есть место справедливости здесь, в идиллическом аду, где ты, утопая по колено, дышишь креозотом, надрывая спину и руки, боясь глаза поднять на горизонт, за которым прячется недостижимое завтра.

И вот, самые слепые, самые темные, самые недалекие, у кого глаза в грязи увязли глубже, чем ноги, — вот они-то и берутся ободрять и просвещать тех, кто не совсем ослеп.

Для начала грязью закидают: что, мол, ты? Не женщина, что ли? Отчего тебе нормальный мужик не по нраву? Нормальный мужик, нормальная семья, нормальная жизнь, нормальные шпалы… Потом себя хвалить примутся: уж пожила я, пожила, эх, пожила, да и от второго раза бы не отказалась! Жизни во мне, соку, желания — хоть ковшом черпай! Экскаваторным. Это чтоб ты прониклась, какие на свете бабы настоящие есть, не тебе чета. Прониклась и обзавидовалась. Если ж ты и тут не растеплишься, от хвастовства к доверительности перейдут, про любовь несчастную расскажут, про роды тяжелые, а больше всего про подлость мужскую, изворотливую и неистребимую…

Как будто жрица злого бога уговаривает послушницу добровольно отдать себя в жертву вечно голодному чудовищу: прежней тебе после этого не бывать, зато взамен-то, взамен! Поверь, ты получишь бесценный опыт, ты больше никогда ничего не будешь бояться, ты разучишься ощущать боль, ты увидишь все многообразие жизни, ты сольешься с мирозданием… Как сольюсь? Как отходы жизнедеятельности проклятой твари?

Но жрице уже наплевать на сарказм в твоем голосе. Да и на тебя ей плевать. Она вышла на торную тропу. На ту самую, с которой я бегу в непролазную глушь.

Не послушница я и не сосуд для твоих излияний, жрица. Не пытайся заполнить меня собой. Не втискивай свою судьбу в меня, не приму я ее. Ни как дар, ни как указатель. Не вернусь я на чужую тропу, мне СВОЯ нужна. Ее и буду искать, продираясь сквозь буреломы-ветровалы, оставляя на сучках клочья души. Это все-таки лучше, чем одним махом себя лишиться, потерять всю себя, целиком, раствориться в ваших ритуалах, забавах, радениях.

Мой путь должен быть другим. Чистым, холодным, свободным до самого горизонта и за горизонтом тоже.

Застенчивая, говоришь ты? И в слышится в этом слове «застенок»… Только это не я, это ты в застенке, жрица. А я — за стеной твоего застенка, на свободе. В лесу, в поле, в горах. Одна. Хотя почему одна? Наедине с собой, со своими мыслями, со своей верой в себя. Это уже не одна, в компании. В самой лучшей компании, которую только можно пожелать.

Я всегда знала, чего от жизни хочу. Проблема была в том, что и окружение мое знало. Знало, что я — неправильная. А для таких, как они, такая, как я, — не просто неправильная. Неправедная. Торчу, словно бревно в глазнице.

Я должна быть несчастной. Я должна хватать их за руки, искательно заглядывать в глаза, просить познакомить с кем-нибудь, подыскать что-нибудь, взять надо мной шефство и оприходовать мою жизнь по положенной статье. Так должно быть. Но так не получается.

Потому что это ОНИ хватают меня за руки и просят: ну дай нам научить тебя, дай нам поруководить тобой, дай нам посоветовать тебе! И глаза у них жадные, голодные, жалкие.

И, конечно, секс.

Как я смею не жаждать его? Секс — это ведь и есть жизнь, разве не так? Значит, если кто (читай — если ты) десятки лет никому до себя дотронуться не дает, ни мужчине, ни женщине, как такого человека назвать?

А мне все равно, как ни называйте.

Потому что я, к той самой девичьей конфирмации готовясь, в дверь святилища ненароком заглянула. И глаза у меня были молодые, зоркие. И увидела я, что мне предстоит: черная работа без отдыха и срока, одноколейка без начала и конца.

Повернулась я и ушла.

Конечно, я уже не ребенок была. Ребенком я все ждала, что глупая сопящая физиономия мужика, для которого я — лимончик на краю тарелки, станет осмысленной, человеческой. Не стала. Прождала я лет до двадцати, поменяла много рук, повидала много тел, поискала в них души — и не нашла.

А потом узнала, что плохой я игрок. Хороший игрок — тот, кому и проигрыш в радость: значит, можно дальше играть, просаживая золотые монетки своего времени на беспощадную рулетку любовей и надежд. А мне каждый проигрыш говорил: уходи. Вставай из-за стола, зажав похудевший кошелек в руке, и вон отсюда. На волю. Пока есть зачем.

Вот я и ушла — ни женой, ни любовницей, ни матерью.

Завтра свое искать.

А остальные остались — за своими стенами, со своими играми, ругая мою застенчивость и холодность. Ну и пусть их ругают.

Я подняла глаза на знаменитость. Ах ты, госсподи… Дурак дураком, брови ежиком. Глаза, словно пуговицы от кальсон. Ждет, когда я восхищаться начну. Ну, давай, родимый, давай, раскрывайся, золотой мой, яхонтовый. Книжек я твоих не читала, а эту, которую ты мне с такой помпой подписал и презентовал, сегодня же кошке в лоток порву. Пусть моя Хаська твой опус по достоинству оценит. Ее ссаки — то, чего ты стоишь.