Наталья Белкина - Наместник

Мы вышли, минуя вестибюль, к спортивному залу. Сом раздобыл где-то ключи и открыл дверь.

— Может тебя проводить? А то, не дай бог, под машины начнешь бросаться, — спросил он, выпуская меня на улицу.

— Со мной все в порядке, спасибо, — ответила я и шагнула в дождливые сумерки.

Я ушла, оставив плащ и зонтик в раздевалке, и ноги сами понесли меня по заученной с первого класса дороге к дому. Снова начался дождь. Мокрый шифон облепил мои коленки, волосы прилипли к щекам, а ледяной ветер пронизывал насквозь. Я шла, не видя дороги, наступая в лужи, не думая ни о чем и не замечая как…

…хлещет в лицо ледяная вода

И северный ветер в придачу.

Лишь только б вперед, лишь только бы прочь!

Ведь сердце мое в крови.

Мне горько и холодно, но я горда.

Мне больно, но я не заплачу.

Я женщина, вновь уходящая в ночь

От света чужой любви.

Внезапно на моем пути возник серый, обледенелый и грязный сугроб. Я остановилась. Как он оказался здесь в конце мая? Почему не растаял? Да просто сюда никогда не заходит солнце, и он сумел выжить и не расплылся водой, и сиял теперь грязно-матово под фонарями его холодный панцирь. Он встал на моем пути гигантским айсбергом в теплом море моих пропавших надежд. Я стояла, будто околдованная перед этой жалкой горкой снега, не решаясь обойти ее, словно это было невозможно, как невозможно было уже ничего изменить.

Прохожие удивленно оглядывались на меня, кто-то, кажется, спрашивал, что со мной. Наконец, дьявольский холод заставил меня очнуться от оцепенения и, единственно верное решение тут же пришло в голову: нужно уехать отсюда и подальше.

Вернувшись домой, я собрала свои вещи и на первом же автобусе в 530 отправилась в деревню к бабушке.

Семь дней я провела в терраске, почти не выходя на свет божий. Я ничего не могла даже есть, и бабушка Саша не на шутку обеспокоилась моим состоянием.

— Уж не навели ли порчу на девку, — говорила она соседке, тете Глаше. — Быть того не может, чтоб из-за родительского развода так убиваться.

А Глафира уже была готова помочь:

— Знаю, в Остаповке живет одна старуха — Фиона Игнатьевна, всякие травы знает, заговоры. Она внучку твою в миг от сглаза избавит и возьмет не дорого.

Я слышала, как бабушка разговаривала с теткой Глашей, но мысли мои текли вяло. Не хотелось ни спорить, ни капризничать. Если меня захотят отвести к знахарке, я не стану сопротивляться.

После долгих раздумий в своем добровольном заточении, я решила покончить с собой. Мне казалось, что я не смогу жить в этом новом измененном мире, где у меня нет отца и где не может быть надежды на любовь. А в старый, такой удобный и уютный мир, где все было так понятно и просто, никогда не суждено вернуться. Значит, выход мог быть только один.

Все мои мысли были направлены на изыскание способа самоуничтожения. Я знала их много: отравиться, повеситься, перерезать вены, утопиться и, наконец, самое страшное — аутодафе. Какая разница, каким способом уйти из жизни, потом будет абсолютно все равно.

И все-таки, как хотелось узнать, как воспримут отец и Муромский весть о моей смерти, посмотреть на их физиономии и почувствовать себя отомщенной. Пусть бы до конца дней их преследовала мысль о загубленной ими молодой жизни.

Я решила точно определить дату своего ухода, подошла к настенному календарю, старому, позапрошлогоднему, но мне нужна была только дата, и я, зажмурившись, ткнула пальцем куда-то в середину рябеньких столбцов. Открыла глаза, посмотрела: палец упирался куда-то в июль.

Ну вот. Когда день был назначен, можно было все обдумать спокойно. В конце концов, не мешало бы и как следует поесть. Да и бабушкину бдительность нужно было усыпить, а то она и в самом деле решит, что у меня не все в порядке с головой.

Действительно, есть очень хотелось, как будто после определения конечной цели душа успокоилась, и желудок, наконец-то, смог напомнить о своих правах.

Я вышла из своего убежища и сразу пошла к печке. Баба Саша сидела за столом и сматывала клубок пестрой шерсти. Я открыла заслонку и посмотрела в теплый печкин зев. Там стояли три черных чугуна.

— Баб, а что поесть?

Бабуля со свойственной ей природной тактичностью и виду не подала, что удивлена моим внезапным аппетитом, сказала так, словно и не было странного недельного голодания:

— А вон, Ириша, — так она меня называла, не воспринимая причуд своей невестки с моим именем, — щи, кашка пшенная с медом, молочко топленое. — Она с самого моего рождения не в состоянии была выговорить это заморское имя.

— Все еще горячее. Дай-ка достану, а то обожжешься еще.

Бабушка встала из-за стола, опираясь на него руками, так что он заскрипел и, подойдя к печке, заглянула мне в лицо.

— Эка, ты осунулась, девка. Давай-ка подкрепись. Глазенки-то вон скоро в черепушку провалятся.

— Давай, баб, — почти прошептала я, наслаждаясь своим смирением.

Мне стало смешно оттого, как бабуля сказала " в чиряпушку", но веселиться мне сейчас было бы нелепо, и я поспешила вернуться к своим грустным раздумьям: подумала о том, как расстроиться бабушка, узнав о моей смерти.

— Ба, а что новенького в деревне? — спросила я, хотя и не собиралась слушать, лишь бы она не заметила моих внезапно навернувшихся слез. смотрела в окно, сидя за столом, а баба Саша обстоятельно излагала мне деревенские вести, наливая щи:

— Подружка твоя, Ксенька, в город уехала учиться. Помнишь Ксеньку-то?

Я кивнула, глядя на облупленную оконную раму, а бабушка продолжала:

— Недавно к нам из города нового фельдшера прислали, молоденького такого, чернявенького. А Родионовна померла зимой еще. А когда хоронили ее, такой мороз трещал, что мужики целый день ей могилу ломами выдалбливали.

Я еще пристальней стала всматриваться в раму, будто заметила на ней что-то сверхъестественное.

— А парня твоего, что к тебе прошлым летом ходил, Вадьку… Ты, что все носом-то шмыгаешь? Ну, точно простудилась! Говорила ведь я: сквозняк в прирубке!.. Так вот, Вадьку-то, говорю, весной в армию забрали… Ну, ты ешь, ешь, как следует. Молоко-то топленое, гляди, с пенкой, как ты любишь. А я пойду корову встречать.

Она ушла, а я больше не смогла удерживать прыгающие в горле всхлипы, и они вырвались наружу. Я почувствовала вдруг, что вовсе не хочу умирать, что жизнь вовсе не плоха, вот только я не могу в ней найти себе места. Будто дом мой сгорел дотла, а я стою на пепелище и не знаю, куда пойти и где теперь меня примут. И все же крохотная искорка надежды пыталась пробиться сквозь темную ночь, ведь "и в доме, который выгорел иногда живут бездомные бродяги"…

Через три дня бабушка решилась заговорить со мной о визите к Фионе Игнатьевне и была совершенно обескуражена тем, что я безропотно согласилась.