Парфененко Борисович - Другое имя зла

Мог часами молча просиживать над ковром сражения, передвигая полки, устраивая засады, рейды по тылам противника. Это не была историческая реконструкция, мне с избытком хватало фантазии, чтобы придумать и повод войны, и неизъяснимые внятно причины, не говоря уж, о собственно военных действиях. Все машинки, железные дороги, конструкторы, кубики и даже мебель приспосабливались для нужд действующих армий. Старое кресло в одной войне могло играть роль неприступной крепости, а в другой стать высокой горой, на которой закрепился враг и мне не считаясь с потерями, надо было его оттуда выбить.

Интеллигентные родители смотрели на меня с восторгом. Они считали, что военная карьера обеспечена, с этаким-то стратегическими талантами. Но подчас им было трудно прервать миллитаристкие забавы, для того, чтобы выпихнуть меня на улицу. На улице было неинтересно. Окружающий мир был полон опасностей, объясненных родителями и еще непознанными, но явно существующими. Опасность могла исходить от чего угодно. Но наиболее странными казались люди, хотя они ни как не проявлялись. Очевидно, поэтому у меня в детстве не было друзей. Я никому не поверял свои тайны и секреты. Укрывал их от всех. Мне трудно было знакомиться и находить слова для разговора.

Детский сад пугал общими спальнями и общими туалетами. Странно, но об этом стал думать позднее. Уже начиная с раннего детства, человеческое общество стремится изо всех сил стереть индивидуальные различия. Это характерно не только для бывшего СССР, но и для любой другой государственной системы. Когда, с раннего возраста вынужден коллективно испражняться. Потом, в тихий час засыпать среди двадцати других детей, сохраниться практически не возможно. Но в нашей стране любая форма индивидуализма считалась проявлением психического расстройства. И подвергалась соответственному лечению.

В этом, пусть даже, детском обществе, сразу четко выступила градация. Появились свои лидеры, способные мгновенно, без раздумий толкнуть в грудь кулаками. Выявились те, которые подставляли эту грудь. И те, которые находились в стороне от первых и вторых. Волки, стадо, одиночки. Волки тоже сбивались в стадо-стаю, чтобы лучше резать овец. Я был одиночкой. Наверное, существовать в обществе одиночкой, и есть та самая золотая середина.

Волки могут сожрать и превратить в овцу, если пути пересекутся. Но этого можно избежать, волки ведь тоже стадо и они поступают сообразно коллективному интеллекту. А если удалось уйти от волков, то дистанцироваться от овец, дело плевое. Детский сад я ненавидел, но он было неизбежным, как дождь, зима. Приходилось мириться.

Труднее было со школой. В саду мог большее время оставаться сам с собой, находясь среди других. Школа, в которую, будучи сыном интеллигентных родителей, попал в шесть лет, уже бойко умеющим читать и относительно безошибочно считать, в пределах двадцати, все было по-другому. На уроках вперед выдвигался критерий общественной оценки, успеваемость, дисциплина. Если успевал по предметам, был дисциплинированным, то ты хороший ученик, для учителя и родителей. На переменах вновь торжествовало животное разделение людей, и здесь твои успехи на уроках могли сослужить очень плохую службу. Мир стал сложным. На обретение места и поиски той самой золотой середины, между волками, стадом, а теперь еще и пастухами, в чьей роли ревностно выступали учителя, ушло года три. В четвертом классе окончательно был зачислен в крепкие хорошисты, с удовлетворительным поведением и средними способностями.

Родители, и главным образом отец, считали, что только в здоровом теле может быть относительно здоровый дух, запрещал, по его выражению, гонять собак по помойкам, к чему я не особенно и стремился, отдавал предпочтение этому благородному занятию, – занятиям спортом. Обилие спортивных секций сменивших меня закончилось, в конце концов, – бассейном.

В начале оказался в спортивной группе. Но каждый день совмещать пять или шесть часов в школе с четырьмя часами интенсивных тренировок в бассейне, да еще домашнее задание после, быстро стали для меня не посильными. О том, что бы заявить об этом во всеуслышанье не могло быть и речи. Пошел другим путем, как в свое время сделал В. И. Ульянов-Ленин. На нескольких соревнованиях показал душещипательно плохие результаты. Хитрая политика не замедлила сказаться, без излишней помпы меня, как бесперспективного, перевели в группу здоровья. Теперь ходил три раза в неделю, по три часа, в окружении едва научившихся плавать лягушек, плескался в воде в свое удовольствие, да, и для самолюбия приятно.

Так же получилось со школой. Только те предметы, которые были мне интересны, давались легко. А остальные, главным образом точные науки, несказанно мучили меня. К шестому классу весь интерес к школе пропал. Не знаю, кого винить в этом, учителей, школьные программы, да, нет. Скорее всего, самого себя. Может быть, это произошло еще и потому, что появилась очередная страсть, – Книги. Они давали то, что не в состоянии была дать школа. Я читал запоем, о домашних заданиях вспоминал, только тогда, когда мать в двадцатый раз криком вытаскивала меня из-за пределья. Устные предметы давались легко. Мог запомнить, конечно, если слушал объяснение материала на уроке. Письменные задания благополучно перекатывал на переменах. Девчонки уже в шестом классе симпатизировали мне. Даже за жвачку и другие мелкие сувениры давали списывать на контрольных работах.

Я возвращался из школы. Обедал очень торопливо. Уходил в свою комнату, во время подготовки уроков мне запрещалось закрывать двери, чтобы мать могла контролировать домашний учебный процесс своего чада. Но и здесь нашел компромисс. Наваливал на стол учебники, тетради, неопрятная гора возможных знаний. А сверху аккуратно лежала книга, которая в тот момент безраздельно властвовала надо мной. Родители опять столкнулись с проблемой выдворения чрезмерно углубленного в себя чада на прогулки. Более-менее ровные и положительные оценки усыпили бдительность домашних цензоров. Они самоустранились от проверок подготовки к урокам. Это позволяло большую часть жизни проводить в самом себе или самим собой в придуманном другим человеком, напечатанном мире.

Моя замкнутость не смогла не вступить в противоречие с окружающим миром. В середине девятого класса посыпались двойки и тройки. Пытался сдержать, суетливо возводя запруду из вранья, вырванных из дневника страниц, поддельных подписей и прочего подобного. Но поток был слишком велик, что бы моя, не без гордости могу сказать, довольно, искусная плотина не рухнула под талыми водами всепоглощающей правды.

Нерушимый союз родителей, школьных учителей и репетиторов общими, титаническими усилиями заставили закончить без троек десятый класс. Не без хлопот отца поступить на исторический факультет Ленинградского Государственного Университета имени Жданова. Все эти великие события произошли в один год с выстеленной Горбачевым перестройкой.