Инесса Ципоркина - Мир без лица. Книга 1

— Кто-то сказал, что лучшее лекарство от всех недугов — соленая вода. Пот, слезы и море. [15] Это высказывание датской писательницы Карен Бликсен — прим. авт. А вообще… что это было?

— Ты пророчествовал, — устало отвечает Мулиартех.

— Что он поведал? — идет на приступ Морк. Небывалая решимость. Непомерная наглость. И все-таки бабка не гонит святотатца. Очевидно, Морку открылось невидимое нам. Иначе он давно бы сидел на кухне, со своими родичами. И ждал, пока женщины узнают то, что должны узнать. И объявят то, что дозволено объявить.

— Повторял только «аптекарь», «аптекарь». И еще — «нагаси бина в реке, нагаси бина плывут».

— Так что, придется искать другого провидца? — безнадежно спрашиваю я. Как-то не похожи эти слова на великую тайну. Их ни мне, ни Мулиартех не расшифровать. Поторопился поганец Морк, поторопился. Не созрело пророчество. Вот мы и получили какой-то… непропеченный кусок не пойми чего. Я готова завыть от отчаяния. Ударить Морка. Прогнать Марка. Выпустить воду из ванны, вытереть ее насухо, уехать в пустыню, в Долину Смерти и сидеть на растрескавшейся соленой корке до самой осени, когда на Долину Смерти обрушатся дожди.

Мне и самой непонятно, с чего такая тоска: каких-то полчаса назад я боялась, что в нашу жизнь огненным смерчем ворвется невыносимая, чудовищная истина, обращая в пар последние надежды. А сейчас, когда пытка неизвестностью продлена на месяцы, на годы, когда участь жены для нового провидца падет на другую, когда я стою на пороге безопасной, благополучной судьбы — мне хочется орать и лупить окружающих чем ни попадя. Тщеславие, что ли, гложет мою душу?

На лице Ады отражается такое отчаяние, что я принимаюсь пороть несусветную чушь:

— Ну не расстраивайся ты так! Аптекарь — это тот самый, который нас свел, он же делает кукол, чтобы пустить по реке, беспомощных таких кукол, у них черные глаза, они плывут и мечтают зажмуриться, на них лежит возмездие за все грехи аптекаря, это не их грехи, они платят по его счетам, потому что он их делает — не из бумаги, из плоти и крови, тысячи кукол, их слезы отравляют океан уже много веков, не плачь, пожалуйста, ты тоже отравляешь океан, ты тоже его кукла…

— Вот и всё… — кивает Мулиартех. Лицо ее словно замерзает, через человекоподобные черты проступает вытянутый череп морского змея, похожий одновременно и на лошадиный, и на череп динозавра. — Слово для вас сказано, потомки. Оно поведет вас. Мои дела здесь окончены. — Она поднимается, удивительно легко и плавно для такой туши, и пересекает комнату, и исчезает в темноте коридора. Я слышу, как открывается дверь в ванную, как плещет вода — и тишина…

Что значит — слово для вас сказано?

Ада глядит на Морка. Тот улыбается совершенно разбойничьей улыбкой, а потом отвечает на мой невысказанный вопрос:

— Если наш домашний морской змей недостаточно мудр, чтобы все разъяснить, это сделаем мы.

— Ты с ума сошел? — сухо переспрашивает Ада. — Он же слепой. Он не воин. Куда он пойдет?

— А-а! — радостно откликается Морк. — Значит, ты что-то поняла, любовь всей моей жизни?

Ада кусает губы. Зубы у моей принцессы острые, как иголки, они впиваются в кожу, под ними выступают капли крови — иссиня-черной на синей коже. Сердце мое сжимает жалость.

— Если я сказал «нагаси бина», то я тебе все и объясню. Оставь в покое мою… невесту.

И тут Морк поворачивает голову. Я с ужасом вижу, что глаза у него горят. Не фигурально, а натурально. Биолюминесценция, мать иху подводну. Веки медленно сходятся, оставляя небольшую щель, ноздри сжимаются. Выражение огромной боли проступает на этом чужом, нечеловеческом лице. Так смотрят получившие удар в солнечное сплетение. Ножом, не рукой. Выходит… он ее… действительно любил? И его обращение к Аде — не фигура речи?

Все длится какое-то мгновение. И вот — передо мной прежний, добродушный, внимательный Морк, рубаха-парень, парень-акваланг, если можно так выразиться. Спаситель, помощник, надежа и опора сухопутного недотепы, заплутавшего в соленых глубинах.

— Нагаси бина — бумажные куклы, — тараторю я, — в Японии их пускали вниз по реке в первый день змеи, чтобы отвести беду от ребенка. Аптекарь — не спрашивай, почему я его так назвал, может, потому, что мы с Адой познакомились, гм, у аптечного киоска, а он был где-то рядом, я не знаю, я только чувствую, что был, — Аптекарь делает их из живых людей… и не только из людей. Он умеет отводить СВОИ беды на наши головы, это его умение действует столько лет, что портит… экологию. Да, экологию. Он словно огромный могильник в беззащитном мире, его влияние слабое, но оно копится, копится, пока не начинает убивать. Я его видел… там. Только не знаю, где. Больше я ничего не понял, но я постараюсь, я могу попробовать еще раз, вот только посплю — и…

— И поешь. И еще поспишь. И так — много-много раз. Потому что ты нам нужен ЖИВОЙ. — Голос Ады звучит размеренно и глухо, точно надтреснутый колокол.

— Он увидел… отца лжи? — изумленно спрашивает Морк.

— Отец лжи? У фоморов тоже сатана имеется? — поражаюсь я.

— У фоморов имеется привычка воровать у людей красивые названия! — посмеивается Морк. — Ты что думаешь, мы сами назвали себя фоморами, выдумали имена своим богам, назвали старых жаб вроде Мулиартех матерями рода и всякое такое?

— Почему нет?

— Да потому, что мы не нуждаемся в словах! — Морк уже хохочет. — Как ты себе это представляешь, под водой-то, при давлении в тыщу атмосфер, мы бы стали разевать пасть, языками рыбьими артикулировать, пузыри пускать?

— Так что, телепатически общаетесь? — хватаюсь я за первую попавшуюся теорию.

— Ага, телепатически. Телефонически. — Ада с ходу подключается к избиению человеческих младенцев в лице меня. — Если слова не нужны, какого Ктулху телепатировать? Говорили же тебе — море растворяет в себе ВСЁ, что мы думаем и чувствуем. И в море фоморы — одно. Словами мы пользуемся только здесь. Но изобрели их люди. Мы просто думали вместе. Пока не пришло время выйти на сушу. У людей уже была вполне развитая мифология, мы ее сперли и приспособили для собственных нужд.

— Тогда кто такой отец лжи?

— Ты сам сказал — сатана. Он портит наши сети, впускает в умы людей опасные мысли, отравляет море, оно немеет, мы теряем силы, мы не можем думать, наше Главное Дело страдает.

— А я думал, это мы травим воду всякой дрянью… — задумчиво киваю я.

— Никакая нефть, никакие радиоактивные утечки не могут замутить мысль моря. Но отец лжи — может. И делает это давно. Слишком давно, чтобы успокаивать себя и дальше. Чтобы не замечать: наша бездна больна. — Ада обессиленно присаживается у меня в ногах. Я чувствую, как от нее веет холодом. Тело ее вообще холоднее человеческого, но сейчас оно, словно у замороженной… рыбы. Меня пробирает дрожь. — Хочешь выпить?