Павел Виноградов - Хозяин Древа сего

Когда?.. 1321-й.

…Тот же страх. И непокорность, и обреченность, и люди прикладываются к кресту, как в последний раз, и для многих, правда, в последний, а для него — точно, не будь он… Пьяный гомон за толпой прихожан (небольшой толпой, однако…), там два десятка пьяной матросни, грязная хохочущая девка в рваном офицерском мундире, рвущаяся с поводка, захлебывающаяся лаем гончая. И томная, полная предвкушения, почти эротичная улыбка курчавого горбоносого юноши с темными-темными глазами. Одной рукой он еле сдерживает пса, а второй нежно вытаскивает маузер из деревянной коробки на кожаном боку своем…

Когда?.. 1921-й.

Усилием воли остановив процессию призраков своей продленной жизни, отец Варнава отвернулся от покидающей храм паствы и удалился в алтарь.

На площади: «Я больше не блужу».

— Кто ты? Я тебя знаю?

— Встречались. Давно. Не имеет значения.

— Имеет. Для меня имеет. Кто ты?

— Странник.

— И где блудишь, Странник?

— Везде. Как и ты.

— Я больше не блужу.

— Я искал тебя.

— Нашел. Говори.

— Не здесь.

— Я отсюда не уйду.

— Знаю. Потому и пришел. Знаю, это твоя Ветвь, в которой ты сидишь и знать не хочешь, что делается в Древе…

— Это мое дело. Я тебя знаю, но не помню, кто ты.

— Неважно. Нам надо говорить.

— Мы и говорим.

— Давай перейдем в другую. Чего ты боишься?

— Уходи.

— Если будем здесь, есть опасность…

— Здесь нет опасности.

— Это ты так думаешь.

Был воскресный вечер весны, ранний вечер ранней весны. Отец Варнава, вытянув ноги и расположив свою внушительную фигуру по удобному изгибу скамейки, пребывал на пустынной об это время сумрачной площади со славной историей. Его блестящие зеленые глаза были полуприкрыты, длинные сильные пальцы сжимали прохладную банку со сладко-шипучим и слегка пьянящим напитком. Вообще-то, времяпрепровождение сие не очень подобает батюшке, тем более, постом. Но был великий праздник. Да и без рясы он сидел, — потертые джинсы и кожаная куртка, и вряд ли в таком виде его узнал бы, искусившись, кто из прихожан. А чтобы точно не узнал, даже глаза в глаза, всегда осторожный отец Варнава проделал кое-какие манипуляции с лицом и фигурой. Он, как и любой Продленный, мало значения придавал внешности, даже менее, чем другие члены Ордена — для монаха подобная забота была бы опасной суетой. Ему множество раз говорили, что он красив, но он часто бывал и некрасив, а то и вовсе безобразен. Однако облик, полученный от рождения, неприкосновенен. Любой Продленный должен жить с ним, все время к нему возвращаться, несмотря на все метаморфозы. Иначе можно потерять форму не только тела, но и души, провалиться в хаос безудержных изменений и сгинуть во Тьме.

Так что этим воскресным вечером на площади отдыхал в одиночестве почти такой отец Варнава, каким был и себя ощущал — массивный, но гибкий, с узким лицом, носом с горбинкой, высоким лбом и густыми бровями. Маскировки ради изменил лишь разрез глаз, да бороду превратил из окладистой русой в аккуратно подстриженную черную с проседью. Этого было довольно.

Он всегда осознавал себя существом самодостаточным. Тем не менее, ему смертельно важно было почувствовать законную причастность этому миру, ощутить эманации жизни, хотя бы таким способом — через слияние с бесформенной городской суетой с ее незамысловатыми радостями. Потому подобные прогулки были ему необходимы. Его не смущали печальные сумерки северной весны, водяная морось в воздухе и проникающий под куртку холодок. Тем более, не обращал он внимания на немногочисленных отдыхающих: романтического вида длинноволосого юношу в короткой детской курточке, неподвижно стынущего на соседней скамейке, дышащую вечерним воздухом здоровья ради старушку, вяло гудящую кучку молодежи, приткнувшуюся выпить пива.

Перед ним из сумрака выступало чудо, — словно сотворенная из кости древняя вещица, бижутерия некой великанши, угнездившаяся на темно-синем бархате. Так чувствовал Варнава, глядя на выбеленные временем и несносной здешней погодой стены, недавно подсвеченные по наиновейшему способу. Но то ли способ был-таки не совершенен, то ли слишком велик храм. Не купался он в море сияния, напротив, будто съедал огромные световые пласты, давил их своей тяжестью, и свет лежал на нем угловато. Он был настолько велик, что сознание воспринимало его не целостно, а как бы частями. Изломанные линии огромного основания. Похожий на скелет колоссального животного ребристый барабан. Приглушенное золото гигантского купола, теряющееся во тьме небес. Зеленые от времени ангелы, издали похожие на химер. Башенки, которые по отдельности смотрелись бы внушительными зданиями. Наконец, победительно довлеющий над площадью треугольник фронтона. Все это выхватывалось из темноты фрагментарно, тревожило, заставляя подозревать сокрытые во тьме опасные тайны.

Отец Варнава, впрочем, точно знал, что никаких особенных тайн там не было, за исключением «тайны беззакония» оскверненного и до сих пор до конца не очищенного святого места. Но он все равно любил его, как и долгие бесцельные скитания по бывшей столице, изрядно обветшалой, но до сих пор хранящей память об Империи. Варнава, конечно, помнил не меньше, чем город, и обрывки его собственных воспоминаний, перемешиваясь с гротескными фантомами, роящимися близ старинных домов, давали его прогулкам отменно пряный привкус причудливого приключения. В этом отношении священник был духовным гурманом, не без основания считая, что может позволить себе маленькие радости, не доступные Кратким. Варнава любил свою память, и не надо осуждать его за это: память — все, чем он по-настоящему владел.

…Печальный и яростный лик изможденного пустынника с огромной перепутанной бородой. Тяжелая бритая челюсть и юношески наивные глаза еретика-императора…

…Другой император — долговязый, круглое лицо с тонкими усиками, тоже чем-то похожий на подвижника; по крайней мере, яростно вращающиеся глаза, отражающие отблески фейерверка, были бы точно такими, не подерни их пьяная поволока…

Ноги несли его к этой площади часто, тем более что и его старинный храм с зелеными куполами, при котором он жил в большой, лет шестьдесят не ремонтированной квартире, стоял недалеко оттуда. Очень славно было прогуляться по набережной, постоять, глядя в темные воды, вдыхая тинные запахи канала, в полном соответствии с вековыми обычаями этого сонно-лиричного города. А потом присесть на островке-сквере, со всех сторон обтекаемом дурно пахнущей автомобильной рекой.

…Варнава поднес к губам банку, чтобы сделать медленный ленивый глоток, и ощутил присутствие собрата. Удивлен не был — с литургии знал, что встреча неизбежна. Почувствовал только глухую досаду от обрыва сладостного покоя: