Далия Трускиновская - Королевская кровь

— Имеем. Только кто же их всерьез принимает? — признался Жилло. — Вон лет шесть назад проезжали купцы, говорили, что в Кульдиге возле самого Коронного замка девку с рыбьим хвостом из реки выудили. У нас конюх, молодой еще парень, сбежал — на девку посмотреть. Вернулся через полгода злой как черт. Оказалось — надувательство! Стоит на базарной площади палатка, в палатке одна убогая свечка горит, в ванне тетка пожилая без ничего восседает, и хвост в воде мокнет тряпичный.

— Простая твоя душа… — вздохнул капитан. — Ладно, леший с ним, с поясом. Мало надежды, что его еще к рукам не прибрали. Наверняка та дура, у которой мужья общие. Пошли! Колено-то чем повредил?

— Водопадом, — усмехнулся Жилло.

— Чем?.. — хором спросили моряки.

— Ну, на водопаде сейчас споткнулся. Треснулся…

— На Вентас-Румбе?! — прямо остолбенел капитан. — Кой черт тебя туда ночью понес?

Жилло развел руками — и впрямь, объяснить умному человеку эту экспедицию было невозможно.

— Помните, капитан, возле Коронного замка факелы мельтешили? — вдруг сообразил Мак. — Мы как раз в кабачок шли и на гору смотрели! Так вот кто всю суматоху поднял! Студиозусы!..

Мак еще что-то собирался угадать, но схлопотал по затылку, а лапа у капитана была серьезная.

— Не наше дело! — рявкнул капитан. — Мало ли какие графы со слугами в Коронный замок ездят! И суматохи мы никакой не видели. Подумаешь, факелы… Пошли скорее. Еще до рассвета выйти в залив надо. Лишь бы языком трепать! Пошли! И ты хромай шустрее. Студиозус! Шастают тут всякие…

Бурчал капитан на разные лады, пока не дошли до гавани. Там прямо на глазах переменился.

— Голубушка моя! — говорит. — Красавица ненаглядная! Второй такой на свете нет!

И впрямь — с носа шхуны смотрела на них деревянная девица с пышнейшей грудью и золотыми локонами, каждый — с человечью голову. Девица была выкрашена в розовато-белый цвет, кудри — вызолочены. Там, где кончался розовеющий животик, была небольшая и не очень заметная на темном дереве дыра — отверстие корабельного гальюна. И надпись шла по борту — «Золотая Маргарита».

В гавани нашел Мак принадлежащий кораблю ялик, ошвартованный у пристани, и доставил капитана с Жилло на борт шхуны. Сам, получив приказ, в кубрик отправился — спать. А Жилло капитан в своей каюте оставил.

— Я пьян, — сказал, — хорошо пьян, но недостаточно. Поэтому сейчас мы с тобой, студиозус, добавим. Пиво — это ерунда. Развлечение. Причем ненадолго. А вот ром… Конечно, мешать ром с пивом — преступление. Но пива во мне уже не осталось, а желание выпить имеется. И повод есть.

— За приятное знакомство, что ли? — осведомился слуга, берясь за свой оловянный кубок.

— За Дублона, беднягу… — капитан взялся за свой золотой. — Мир его птичьему праху! Ты не поверишь, студиозус — любил я его, негодяя, хотя звал он меня исключительно дураком и мерзавцем!

— Любил? Птицу? — Жилло чуть кубок не выронил.

— Любил, черти бы ее побрали! Почему же я, как ты думаешь, хоронил Дублона, как родимую бабушку не хоронят? Любил, будь ты неладен!

— Любил… — задумчиво повторил Жилло. — Слово-то какое…

— Это слово, студиозус, вроде репейника на огороде. Как его ни истребляй, прорастет и к человеку прицепится, — поучительно заметил капитан. — Что, и у вас в захолустье его из моды вывести пытались?

— Из уездного правление комиссия приезжала, — сказал слуга. — Книги в графской библиотеке смотрела. Про науку оставили, а про это самое увезли. Но нас с графом тогда дома не было, я его по горам водил. Секретарь старого графа нам потом так объяснил — если кто-то кого-то любит, значит, считает, что тот человек лучше всех прочих. А это противоречит равноправию. Ну, пусть так — не ехать же в уездное правление про любовь разговаривать! До него неделю добираться.

— Значит, помнишь еще это слово? — радостно спросил капитан. — Ты только на людях его не говори. Разве что бабе с глазу на глаз… И то умной — чтобы доносить не побежала.

И вспомнил тут Жилло разом Лизу и ту соколицу сероглазую, что ему сверточек дала.

Конечно, было в его жизни немало женщин и без этих двух — даром, что ли, тридцать пять с половиной лет на свете прожил? Сколько удалось столько и осчастливил. Вероятно, и дети были — по крайней мере, одно чадо. А к этим двум он ведь и пальцем прикоснуться не успел. Однако ж увидел перед глазами именно их. Должно быть, именно потому, что еще не прикоснулся…

— Хорошо, что напомнили, — сказал Жилло капитану. — Как раз получил от одной подарочек. Надо бы посмотреть, что такое.

И сверточек достал.

— Сперва за Дублона выпьем — велел капитан. — Умнейшая была птица! Выпью, тогда — про баб. Трезвый я про них и думать не желаю, пустой народишко… Включая в сие число мою супругу с дочкой. Вот сын у меня молодец.

Хмыкнул Жилло на то, что капитан назвал себя трезвым, но спорить не стал, чокнулись, выпили рому. Развернул Жилло сверточек. Капитан привстал, навис над столом.

— Якорь мне в печенку и в селезенку, если они у меня еще остались! — говорит. — Ничего себе студиозус! Какие подарки получает!

Жилло — тот остолбенел.

Лежал перед ними на столе кусок тонкого темно-вишневого бархата в виде странного и древнего знамени — по одному краю семь углов вырезаны и обметаны, да недошиты. А в серединке — букет из трех цветков золотом вышит. Один, в середине, повыше торчит, два — по краям, и все три совершенно одинаковые, с округлыми лепестками. Листья тоже золотые, но чуть другого оттенка, зубчатые, и основание каждого цветка крошечными зубчатыми язычками окружено. Красиво и непонятно — никогда раньше Жилло таких цветов не видывал, хотя и считался травознаем, и лазил по горам за корешками.

— Да тут одна золотая нить сколько стоит… — только и мог он вымолвить. — Целое состояние!..

— Какая, к морскому дьяволу, нить! — рявкнул капитан. — Ты посмотри, что тут вышито! Ты посмотри! Помнит же еще кто-то!

— Что помнит? — спросил ошарашенный Жилло. И вдруг как хлопнет себя по лбу!

— Узнал! Я же этот цветок на камне видел! В лекарском перстне! Капитан, я же его в перстне видел! Еще тогда удивился — все цветы знаю, этого не знаю! Думал — бред пьяного ювелира!..

— Сам ты бред пьяного ювелира… — и капитан, склонившись над столом, прикоснулся к цветам влажными губами, а прежде того — усами и взъерошенной бородой. — Их глушили, а они проросли… Проросли, понимаешь, студиозус! Их травили, а они проросли! Впрочем, молод ты и глуп… и ни хрена не понимаешь… Отдай мне эту штуку! Она тебе ни к чему!

Лег капитан тяжелой грудью на стол, сгреб под себя вишневый бархат. Устроил на нем рожу свою звероподобную поуютнее. Пегая борода на вишневом с золотом бархате — царственное это было зрелище!