Анна Котова - Сказания земли Ингесольской

Это теперь я приблизительно знаю, что она примешивала в свое курево — догадался. Спросить уже было не у кого, когда я стал в этом понимать. Полагаю, кугули туда следовало бы класть поменьше, цапенница была и вовсе лишней, а багульник и бадан плохо сочетаются с бурохвосткой. Но тогда… тогда я знал только крепкий характерный дух курительного зелья — и любил его. Так пахли безопасность, забота и грубоватая ласка, так пахла волшебная сказка, колыбельная песня и предвкушение обеда.

Белохвостый прихватил меня зубами сильнее, чем следовало, я возмущенно завопил, отпихнул его морду. Белохвостый не понял, сунулся снова, и тогда я зарычал и сам его укусил. За ухо.

Мама приподнялась с лавки, спросила встревоженно:

— Карасик, милый, что?..

Бабушка пыхнула трубкой.

— Не суетись, Анеле. Какой он карась, смотри — самый настоящий волчонок.

Мне очень понравилось, что я настоящий волчонок. Я закричал:

— Я волк! я волк! Съем! съем! — и мы покатились плотным клубком, щенки — рыча и взлаивая, я — хохоча во все горло.

Мама называла меня карасиком, и ей приходилось объяснять, что это за рыбка — ну да, ашка, мелкая, золотистая, бестолковая. Водится везде, и в Ингелиме тоже, конечно, вот вчера на ужин жарили… Но «карасик» звучало мило, а «ашка» — скучно и обыденно. Мне нравилось быть карасиком, пока бабушка не разглядела во мне будущего волка.

Интересно, видела ли она что-то — или просто случайно угадала.

…И это все, что я помню о маме.

--

…Встал, снял с полки посылочный ящик, высыпал на стол запасы трав. Это тоже средство. Привет тебе, бабушка, чья душа давно вернулась в этот мир в ином теле — кажется, я даже знаю, в каком. Красивый человек. Не лицом — сутью. Впрочем, я могу и ошибиться. Он еще слишком юн, чтобы проверять… а я не стану проверять специально. Если ты, бабушка, захочешь напомнить мне о себе — ты дашь мне знать.

Вот сейчас — сам я вспомнил о твоих травах или ты подсказала мне, подтолкнула под локоть? Но все-таки цапенницу я не буду мять в курительное зелье, от нее потом только хуже. Тебе-то было в самый раз, а мне, с моей шаткой психикой, ни к чему.

Раз мои воспоминания так рвутся наружу, я помогу им.

И они отойдут с моей дороги.

Выхода нет: я должен быть тем, что я есть, до тех пор, пока в силах.

Если силы иссякают… ну что же, я их подхлестну.

Сегодня меня не позовут. В Тауркане тихий спокойный вечер. Может быть, завтра… сегодня — наверняка нет.

…И все-таки бадан и багульник плохо сочетаются с бурохвосткой, да…

--

— …Ты волк, — сказал Кииран.

Я кивнул.

— Это плохо.

Я пожал плечами: плохо ли, хорошо ли… я волк, и тут уж ничего не поделаешь.

— Волк не приручается. И волк ненасытен.

Я открыл было рот — возразить, но Кииран поднял руку, и я промолчал.

— Не приручается, всегда хочет быть себе хозяином. Тебе придется всю жизнь крепко держать его за уши и кусать за холку, чтобы помнил, кто из вас двоих первый. Горе тебе, если твоя рука ослабеет.

Костер угасал, над темно-бордовыми углями изредка вспыхивал и снова исчезал синий язык пламени. Кииран подцепил за ручку закопченный котелок, вытащил из костра, поставил на песок. Бросил в кипяток связку листьев, пригоршню ягод, пару черемуховых веток. Пододвинул котелок ближе к углям — настаиваться.

— Придет день, когда ты больше не сможешь сдерживать волка. Ты состаришься и одряхлеешь. Он — нет.

Я-волк прижал уши и оскалился. Я-человек с силой вжал ногти в ладонь, и волк, ворча, нехотя отодвинулся внутрь меня.

— Вот об этом я и говорю, — сказал старик.

Я сидел, скрестив ноги, напряженно держал спину, боялся расслабиться и дать волю зверю, ворочавшемуся глубоко на дне меня.

— И волк ненасытен. Ему всегда мало. Нет, мясом его накормить можно, но его нельзя накормить свободой. Чем больше даешь — тем больше хочется. Спасение твоего разума в том, чтобы выпускать волка наружу — но под неослабным присмотром. Что бывает, если он сидит взаперти, ты уже знаешь. Что бывает, когда он полностью свободен, ты знаешь тоже.

Я знал — и не знал. Я-человек почти ничего не помнил. Я-волк помнил, но не мог связно объяснить мне-человеку, как хороша была его свобода.

Может быть, отдав волку полную власть, я был бы счастливее…Я? это был бы не я. Всего лишь — еще один зверь, вечно шастающий на границе миров, не думающий ни о чем сложнее насущной добычи, занозы в лапе и волчицы.

Мысль о волчице показалась мне-волку необыкновенно привлекательной. Я-человек сильнее стиснул кулак. На ладони проступила кровь.

— В тот день, когда ты научишься быть волком, оставаясь человеком, ты обретешь мир. Но знай — и будь к этому готов: однажды волк победит. Все, чему я могу тебя научить — быть человеком больше, чем волком, и быть человеком как можно дольше. Когда я пойму — ты можешь, я умру спокойно. — Вздохнул, уточнил: — Человеком.

Взял чашку, зачерпнул из котелка настой, который вряд ли можно было назвать чаем — именно чайного листа там не было вовсе. Подул на горячую жидкость, осторожно отхлебнул. Покивал.

— Хорошо. Пей, Ланеге.

Сидели, молча тянули из деревянных чашек горький, пахнущий осенью и дымом напиток, и от вкуса этого чая волк скукоживался, уменьшался. Задремывал.

— Настоящий шаман умирает человеком, — заключил старик. — Ты силен. Ты сможешь.

Я взглянул на окровавленную ладонь. Плеснул из чашки по полукруглым ранкам. Больно, но так скорее заживет.

— Я смогу, — сказал я тихо. — Я умру человеком.

--

…Вот именно.

Бабушкин табачок и чай Киирана.

Раз уж у меня нет твоего голоса, и взгляда, и тепла твоей руки — так хотя бы это.

Но умру я — человеком.

--

До равноденствия он продержался.

Шаг — уверенный, голос — твердый, взгляд — острый… а что под глазами круги, это ничего. За маской не видно.

И — пути открывались все легче и легче. Там, где раньше требовались часы, теперь уходили минуты.

Мы были правы, — говорили в Тауркане. — Он силен как никогда. Ветры меняют направление по его слову, духи шарахаются от него, если он серчает, и приползают на брюхе, если он велит. Говорят, охон-та Кулайсу кланяется ему при встрече, а охон-та Тонерей старается не попадаться на глаза. Вот какую силу тянула из него та, приблудная. Хорошо, что она уехала. Правильно сделала.

И Аглае Семецкой, неожиданно для всех прилетевшей в поселок праздновать весну — чего она не делала добрых лет семь — так и сказали.

Очень удивились, увидев тревогу на ее лице.

--

Если бы Аглаю спросили, почему именно сейчас, на равноденствие — она не смогла бы объяснить. Она и сама не понимала, чего не сиделось ей в городе, в уютном доме, под шелковым абажуром с бахромой, — только чувствовала: если не поедет в Тауркан в ближайшие дни, что-то в этом мире расколется… сломается… порвется… а ей, возможно, дано склеить… или зашить? Внутри тянуло и дергало все сильнее, и наконец настало утро, когда она просто оделась потеплее, прихватила сумку с необходимыми мелочами и пошла тормошить Андера. Тот упирался, ссылался на неустойчивую погоду, уверял, что не разрешат вылет — однако ветер улегся, а полет разрешили.