Этсетера - Когда фея слепа

Сколько себя помню, я никогда не горела жаждой ехать на бал. Пару раз меня вывозили в свет, когда еще была жива матушка, и прискорбных впечатлений хватило на всю жизнь.

Потом матушку унесла весенняя лихорадка. Погода стояла слякотная, ветреная, пронизывающая до костей, и мне в те времена казалось, что вся ее болезнь оттого, что она, такая хрупкая и изящная, просто не может противиться этому ветру, который обрушивается на стены, задувает в щели и потихоньку уносит ее от нас с отцом. Не могу сказать, что папаня так уж ее любил. У них был удачный ровный брак, временами, как судачили соседки, он ходил на сторону, но она, как не только жена, но и просто его друг, прощала ему эти слабости. У них был один единственный ребенок, то бишь я, и жизнь катилась по ровной колее помещичьего быта. Маман занималась хозяйством, я мучилась с нанятыми учителями на дому, а отец то занимался делами, то отдыхал от них. И пожалуй, все по-своему мы были очень счастливы, обыденное, самое простое, но такое уютное семейное счастье уже было у нас в кармане и нам не надо было за ним бежать, сбивать руки в кровь, отрывая его из-под завалов, или не спать ночами, ожидая, что оно наконец придет. Наше счастье не было чем-то из ряда вон выходящим, но тем не менее оно было. Теплый ровный огонек, на который еще не раз обернешься в темные времена. Потом маман не стало. Еще год отец ходил по дому потерянной тенью, часто обрывал себя на полуслове, когда хотел сказать – Элизабет, а потом долго прислушивался к звукам, стоящей мертвой тишине вокруг, а вдруг случится чудо, и она отзовется. Через год ему надоело натыкаться на пустые углы, надоело пытаться заполнять напряженную тишину за обедом, когда ему совсем не хочется говорить. Ему снова нужно было то спокойствие, когда телега семейной жизни едет себе по дороге безо всяких усилий с его стороны. И он женился на состоятельной вдовушке, жившей по-соседству. Она была на вид холодна, неприступна и очень аккуратна, может именно потому он ее и выбрал, потому что про нее уж точно язык не поворачивался отпустить шуточку про веселых вдовушек, которые, как известно, нрав имеют не очень сдержанный.

Я ей не понравилась с первого взгляда, но не думаю, что в этом я была очень уж особенной. Ей еще не понравились горничные и кухарка, она смотрела на них взглядом питбуля, увидевшего незнакомца топчущего хозяйские цветы. Да и в общем-то она была права, без матери прислуга распустилась, а я перестала следить за аккуратным внешним видом, прогуливала все занятия с нанятыми учителями и большую часть времени торчала в саду, на ветке, пожирая кисловатые мелкие яблочки, недозревшие сливы, и грязными пальцами с не очень-то чистыми ногтями оставляла отметки на особо понравившихся страницах любимых книг. То время после смерти матушки запомнилось мне полной, ничем не ограниченной свободой, которая пришлась мне по душе и к которой я теперь всегда буду стремиться. Несмотря ни на что. У тетки Розамунды, как звали новую жену батюшки, оказалась еще одна дочь, упитанная розовощекая Миара, день и ночь гонявшая этюды на пианино толстыми, но довольно подвижными пальцами. Заслышав музыку, тетка Розамунда непременно приостанавливалась, некоторое время прислушивалась к переливам нот, а потом прочувствованно приложившись платком к глазам, говорила, что у детки талант. Играла она и вправду неплохо. Меня тетка не избегала, но контролировала, проверяла, умылась ли я, выучила ли уроки, отчитывала холодным властным голосом, который заставлял пугаться слуг, а для меня, привыкшей к одиночеству, безнаказанности и зарослям обширного сада, был как об стенку горох. Тем не менее тетка Розамунда пыталась, даже говорила отцу, что я разбалована, жесткосердечна и невоспитанна, но отец, с некоторых пор после смерти матери, взявший на себя привычку лишь рассеяно гладить меня по голове и спрашивать: «Все хорошо? Ну и ладно», – проникался не очень, мрачно намекал, что не прочь опять пожить вдовцом и скрывался от окружающего мира за газетой. Тетка Розамунда на меня не плюнула, не такой она была человек, чтобы так просто отступиться, но праведные речи сократила в два раза, наконец заметив как стекленеют мои глаза и тупеет лицо, как только она начинает говорить. Быт в доме потихоньку наладился, снова скрипя покатился вперед, служанки снова исправно убирались, почту доставляли, еда готовилась вовремя, отец перестал дергаться от теней по углам. Я по-прежнему торчала в саду или в библиотеке, пропадала с соседскими детьми на разделяющих наши усадьбы пустошах, и потихоньку, медленно, но верно все больше отбивалась от рук.

Тетка Розамунда сквозь зубы, с потугой на ласку называла меня зверенышем, но против возни с отпрысками соседей не возражала, искреннее надеясь, как я позже услышала из разговора, что однажды найду среди них мужа. Ибо больше негде. Ни манер, ни грации, ни слуха у меня нет, на пианино не играю ибо это пытка не только для учителя музыки и меня, но и для всех, услышавших это домашних. Петь тоже не могу, вышиваю мерзко, и никаких особых талантов у меня нет. И к совершеннолетию так и не появилось. Кроме приданого, но край у нас богатый и к сожалению не только на приданое смотрят.

Кроме меня и Миары в семье жила еще одна девочка, то ли племянница, то ли сводная падчерица, дочь ее покойного муженька от другого брака. То ли очень дальняя родственница, я никогда не спрашивала точно. Единственное, что я знала, что ее мать или бабка не чуралась колдовства, вела дела со всякими волшебными духами, вроде фейри, эльфов, домовых, сил природы, но была настолько хороша собой, что на это всегда плевали. Впрочем, это мужчины плевали, все особи женского пола любого возраста, находясь рядом с ней исходили желчью и ревностью, потому как она была настолько прекрасна, что даже самую первую красавицу могла заставить себя почувствовать последней уродиной. Не знаю, унаследовала ли это Сенди. Сколько ее помню, она всегда носилась по дому, помогая слугам, копаясь с обедом, убирая, стирая, всегда растрепанная, чумазая, в старых обносках и стоптанных башмаках с нелепыми полосатыми чулками, то и дело выглядывающими из-под мятого подола юбки. Тетка Розамунда держала ее в черном теле, прозорливо предполагая, что когда та вырастет и расцветет, то может составить убийственную конкуренцию ее дочери, как и ее мать. Но на улицу не выставляла и даже подкидывала деньжат на праздники, но никогда не позволяла носить красивую одежду или делать прическу. «Хватит с тебя и этого», – всегда говорила она. По каким-то своим меркам, тетка пожалуй была даже великодушна. С Сенди я почти никогда не говорила, да и о чем поговорить с девчонкой, которая постоянно возится на кухне и может болтать только о цене на рынке за картошку.