Ольга Григорьева - Колдун

Продолжая всхлипывать, баба побежала к селищу. Она не ведала, чем ее жилец сможет помочь старому Буркаю, но чуяла: если он захочет – Буркай не умрет.

Растолкав столпившихся над протяжно стонущим охотником людей, Егоша склонился над обожженным.

– Ты не лезь, – небрежно отпихнул его кто-то из родичей Буркая. – Знать, старику срок пришел.

– Пошел прочь! – рявкнул на опешившего мужика Егоша. Кто лучше него мог знать время смерти? Буркай и впрямь был плох – полушубок на нем сгорел почти дотла, и кожа на лице вздулась неприятными пузырями, но умирать он не собирался. Вернее, мог и помереть, коли ничего не делать.

Быстрыми пальцами Егоша содрал с Буркая одежду, повернулся к Полеве:

– Полотна чистого! Воды поболее! И всех долой!

Невольно подчиняясь его уверенному голосу, селищенцы попятились. Все еще причитая, Полева побежала за указанным. Добрые соседки принялись усердно помогать ей.

– Эй, парень, а еще чего надо? – робко предложил свою помощь тот же родич, что советовал Егоше не соваться.

– Ничего. – Болотник оглядел принесенный бабами чан с водой, расстелил на снегу, рядом со стонущим Буркаем, простыню и, раздев обожженного догола, опрокинул на него чан. Затем вздернул тело на холстину, укутал и бережно понес в дом. За ним шумной толпой двинулись селищенцы. Рядом, взирая благодарными глазами, засеменила Полева.

– Всем прочь, я сказал, – оглянулся на пороге Егоша и велел Полеве: – Сдохни здесь, а в избу никого не пускай! Ему нынче покой надобен.

Полева заслонила собой дверной проем:

– Уходите, люди. Молю…

Она не впускала никого два дня, а потом Буркаю стало лучше. Егоша не отходил от него. Сперва помогал, словно выполнял необходимую работу, а затем вдруг почуял, что вместе с Буркаем излечивается сам. Равнодушие нежитя покидало его, а вместо серого безразличия в душе возрождались прежние ощущения. Помогая почти незнакомому человеку, он помогал самому себе! Уразумев это, Егоша взялся за лечение с удвоенным усердием. Он сам промывал ожоги Буркая, сам прикладывал к ним толченые травы, сам вытягивал гной и менял повязки. Вскоре раны Буркая покрылись тонкой хрустящей корочкой, и началось самое сложное. При малейшем движении корка лопалась и из-под нее сочилась белесая сукровица. Шевелиться было больно, и Буркай лежал, отказываясь даже сесть.

– Ты никогда не сумеешь вновь ходить, если не заставишь свои ноги работать, а тело двигаться, – убеждал его Егоша.

– Не могу! – отворачивался охотник, а сердобольные родичи подпевали:

– Мы его прокормим, хоть лежачего, хоть ходячего. А тебе и без того поклон до земли. Оставь его теперь… Чего уж мучить..

Егоша бы, может, и оставил, но недоделанная работа давила на него, будто камень. Однажды он не выдержал – взял Буркая под мышки, проволок через все селище к лесу и бросил на снег со словами:

– Жрать захочешь – сам домой поползешь! Кто-то из родичей охотника попытался было подойти к больному – помочь, но Егоша зверем прыгнул наперерез, сузил опасные глаза:

– Не смей!

И тот не посмел ослушаться. Пришлый болотник был очень ловок и умен. С ним не стоило спорить.

А к вечеру, проливая слезы и завывая, словно дикий зверь, Буркай приполз в селище. Умоляя помочь, он плелся по улице и тянул к прохожим отощавшие за время болезни руки. Его жалели, но связываться с Выродком не хотели. К тому же пришлый вытянул Буркая с того света – и нынче, верно, знал, что делал.

Еще неделю, кляня всех и вся, Буркай ползал по селищу, а на седьмой день перестал хныкать и твердо встал на ноги. Ходил он, правда, еще неловко, но ведь ходил!

Вот тогда-то потянулись к Егоше ходоки с просьбами. Слава о знахаре, спасшем Буркая из огненных объятий разъярившегося Сварога, пронеслась по окрестным печищам, словно ветер. Заставая с виду столь робкого Выродка с ведрами возле реки, молодежь перестала скалить зубы, а старики, проходя мимо него, уважительно снимали шапки. Забыв о боли, Буркай дневал и ночевал в Полевином доме, всегда готовый отслужить болотнику. Только Выродок по-прежнему оставался один. Так же хмуро, не замечая оказываемого почета, делал, что просили, и только изредка, косясь куда-то вдаль, вспыхивал слабой улыбкой. Буркай чуть не плакал, глядя, как впустую извивается перед пришлым Полева, как принаряжается, как, ожидая его, сидит у окошка, не сводя глаз с дороги. Он-то видел – парень свое отлюбил… Ни красотой, ни верностью его не приманить. Налетел, словно вольный ветер, всколыхнул спелую ниву, прошелестел колосьями – и все. Пропадет, будто его и не было, – улетит гулять в неведомые края…

– Не мечтай о нем, дочка, – убеждал Полеву. – Он, видать, из могучих знахарей, тех, что за свои знания душой заплатили. Любовь для него – звук пустой. Ты сама погляди – он и лечит-то лишь тех, кого уже смерть коснулась, а других прочь отсылает. Знать, сила у него недобрая и опасается он ее понапрасну тревожить. Как ты ни томись – ничего, кроме печали, он тебе не принесет! Чует мое сердце – уйдет он вместе с Мореной из наших мест…

– Как можешь такое говорить?! – утирая бегущие по щекам слезы, возмущалась Полева. – Он тебя от верной смерти спас!

– Меня-то спас, а тебя погубил, – ощущая вину, повторял Буркай. – Бросит он нас, оставит… а старый охотник оказался прав. Словно быстрая колесница Хорса, промчалась зима, растопил ее : снега светлый березозол, и на день Морены-Масленицы, когда выпускали люди на волю певчих птиц да жгли чучело злой зимы, явились в Устьине посланцы из далекого и нелюдимого селища Медвежий Угол. Буркай не знал, что случилось у ворвавшихся в избу болотника и потребовавших тайного разговора медвежцев, но чуял сердцем – пришла пора распрощаться со странным зеленоглазым знахарем. Едва дыша от спирающей душу горечи, он встал посреди двора, рядом с конями приезжих. Жаль, Полева еще с утра ушла на дальние лядины – поглядеть: оттаяла ли земля…

Болотник беседовал с медвежцами недолго. Их беда была похуже любой другой – в Угол ворвалась страшная весенняя лихорадка и, рубя под корень и старого, и молодого, принялась ходить по домам.

– Ты великий знахарь, – угрюмо потупясь, просили посланцы. – Помоги…

Медвежий Угол стоял на Ра-реке и славился своей нелюдимостью. Там редко принимали гостей, чаще старались поживиться богатым добром проходящих мимо караванов, налетая и грабя всех, кого ни попадя. Егошу устраивала обособленность селища. Да и помогать людям оказалось интересно – болотник бился с хворобами, словно с опасными врагами, и, одерживая верх, радовался каждой победе. Чем страшней было дитя Мокоши, тем интересней складывалась битва и тем желанней становилась победа…

– Добро, – ответил он медвежцам. – Поеду. Првеселев, они наперебой принялись предлагать ему плату.