Анна Котова - Небо бескрылых

— Ничего, — утешил Уокер. — Все впереди. Помни — сто из ста. Замечательная штука ждет тебя. Учись, парень, как следует. На каникулах постреляем снова.

Назавтра началась учеба в академии.

— 24-

Я стою среди высокой, зеленой, сочной травы, какой не бывает ни по эту, ни по ту сторону мира. Лохматые красноватые метелки качаются возле моего плеча, тихонько позванивая — и над всем лугом стоит переливчатый звон. Потом я замечаю, что он перекатывается волнами, то тише, то громче, иногда затихая — на грани слышимости — и постепенно усиливаясь, так что начинают ныть уши.

Над лугом медленно поднимается огромный багровый шар. Его поверхность рябит и мерцает, по ней скользят пятна и полосы, и вдруг я понимаю, что эти пятна движутся в одном ритме со звоном поющего луга.

Мне тревожно и в то же время светло.

Я просыпаюсь с улыбкой, а в груди пушисто возится и щекочет счастье.

— 25-

— Роу — полкозы! Роу — полкозы!

Кажется, надо было обидеться? А он опешил:

— Почему полкозы?!

— Потому что черный, вот дурак!

Алекс вспомнил здешних коз и засмеялся:

— А, вон оно что! Согласен на полкозы — я черный, никто не скажет, что я козья жо… задница!

— Зато козья морда!

— Ну и ладно, я козья морда, а вот ты как раз и есть козья задница, Тайберт!

Дита Сивейн встряхнула кудрями и залилась смехом.

— Тайберт — козья жопа! Роу, ты классный парень. Но все-таки скажи, откуда такие черные берутся.

— С той стороны Грандстрима.

— Врешь!

— Чтоб мне лопнуть.

Тайберт, поневоле проглотивший "козью жопу", которую сам же и накликал, выкатывает глаза:

— А что с той стороны Грандстрима?

— Дизит.

В комнате повисает несколько растерянная тишина.

— Дизит? — говорит Сивейн сурово. — Лучше бы тебе молчать об этом, парень.

— Я б и молчал, да вы все равно узнаете, лучше сразу.

— Почему это узнаем?

— Потому что у меня дизитская фамилия, дизитская морда и в бумагах черным по белому написано, кто мой отец. Вся академия будет знать через неделю.

— Мы воюем с Дизитом, — говорит Тайберт. — Я не хочу воевать с тобой лично, Роу, но тебе многие припомнят подлые нападения на мирные города.

— Да, я уже слышал про подлый Дизит… Ну все равно я анатольский гражданин, как и все вы.

— Кому только не дают гражданство в наше время, — хмуро сказал Лемме. — Премьер-министр гильдеец, вот и мутит.

Алекс благоразумно промолчал насчет гильдейцев и премьер-министра. Еще не хватало. Достаточно того, что он полкозы. Хорошо еще — передняя половина, а не задняя.

— 26-

Тринадцать лет. Продолжает расти в длину и совсем не растет в ширину. Ноги и руки уже не кажутся непропорционально длинными, зато размер обуви уже почти мужской, а икры тонкие. Трудно подобрать сапоги — если в ступнях не жмет, так голенища широки. Курсант военной академии, поэтому аккуратно пострижен и аккуратно одет. Впрочем, вырываясь на верфь, за несколько часов возвращается к естественному состоянию — рабочему комбинезону, какой не жалко, и машинному маслу.

Когда он стоит, вытянувшись, тонкий и легкий, он — просто загляденье. Девочки и заглядываются. Ему же они пока совсем не интересны, смысл существования противоположного пола еще не открылся ему, девчонок оценивает только по человеческим качествам. Именно поэтому дружен с сокурсницей Дитой Сивейн: что она хорошенькая, он просто не замечает, а вот ее неистощимость на выдумки и шкоды ему близка и понятна. Сам такой.

В отрыве от рая — большого ангара, набитого сломанным железом — находит себе другие развлечения. Никогда не забавляется, издеваясь над людьми, даже если его хулиганство со стороны выглядит именно так. Основная причина шкод — экспериментальное познание мира (иногда заканчивается взрывами в лаборатории), иногда — шутка.

Фантазия неуемна.

Никогда не лжет, сплетнями не интересуется, о себе предпочитает не говорить. Поэтому некоторые его поступки остаются загадкой для окружающих.

Особенно — для отцов-командиров.

— 27-

Несмотря на дизитскую морду и фамилию, его приняли хорошо — потому что сам он был хорош. Он шкодил напропалую с юной разбойницей Дитой, и это примиряло с его происхождением товарищей. Он хорошо учился, схватывая на лету, и преподаватели быстро забывали, кто он.

Увы, это касалось тех, кто знал его близко. Те, кто не знал, смотрели косо. А кое-кто — очень косо.

Время от времени какая-нибудь выходка приводила к поднятию дизитского вопроса в стенах академии, и ректор вставлял среди общедисциплинарной риторики что-нибудь вроде: "а этот вообще не наш, где ему иметь понятие о чести анатольского офицера и мужчины". Но Алекс имел понятие — и получше, чем многие. Майор Валка всегда на это указывал.

За это ректор особенно не любил майора Валку.

Совместные шкоды сдружили двенадцатую группу, знаменитая же история с двадцатилетием академии, едва не окончившаяся катастрофой, снова столкнула Алекса Роу с Юрис Бассианус — и это была судьбоносная встреча.

Ребята всего лишь пошутили, зато с таким размахом, что мало не показалось никому.

Собственно, Алекс едва не вылетел тогда из академии, и дизитский вопрос снова встал во весь рост. Курсанты, бывшие причиной грандиозного скандала, так и не узнали подробностей крупного разговора между ректором и Валкой. Ясно было одно: Алекс Роу остался в двенадцатой группе только потому, что Валка уволился с работы, а дочь всемогущего премьер-министра, племянница императора, пригрозила уйти, если уйдет Алекс. В песне о дурной дизитской наследственности появился еще один куплет: из-за черномазого подкидыша с враждебной стороны вынужден был оставить преподавание один из лучших педагогов, гордость заведения. Ректор уже забыл, как строптив и неудобен был лучший педагог. А к куплету приложился гаденький припев о стакнувшейся с дизитцем гильдейке. Его исполняли вполголоса, из-за спины, потому что гильдейка была уж очень непростая, но однажды Алекс таки услышал.

— Повтори, — сказал он сквозь зубы.

— Нет уж, козья морда, — ответил, нехорошо улыбаясь, старшекурсник Гальтейн. — Как-нибудь в другой раз.

Этим он избежал удара по физиономии. Но Алекс хорошо его запомнил.

— 28-

Когда я познакомился с ней, она не показалась мне сколько-нибудь интересной. Девчонка как девчонка, ничего особенного. Они меня тогда вообще не занимали. Разве мог я представить, что через какой-то год буду вздрагивать от одного звука ее имени, видеть ее во сне, даже сочинять нечто неуклюжее в рифму, маяться, не зная, нравлюсь ли ей — а еще позже выясню, что она точно так же изводилась, не зная, нравится ли мне? Мы были глупыми наивными подростками, но наша любовь была взрослее и глубже нас. Так глубоко, что я и умру, наверное, с ее именем на губах.