Константин Плешаков - Богатырские хроники.

Море Хвалынское сине и пахнет Востоком и уходит от Руси на Восток, хоть и течет в него русская река Волга. Хорошо идти по тому морю в военный поход и хорошо везти по нему золотую добычу — купцы его любят и воины.

Но Черное море — особенное море. Много чудных вещей рассказывают про него. Говорят, например, что море это имеет форму лука — придумали это греки в незапамятную старину, когда заплывали сюда и полагали его концом света, и казалось оно им холодным и жестоким, потому что избалованы греки. Говорят, что если плыть от греческого берега к Таврии, то посередине видно оба берега, но в это я не очень верю, потому что море это широко, а верю только тому, что греки — искусные мореходы, много искусней наших, которые пробираются обычно вдоль берега, опасаясь потерять его из виду, зная одно — иди по западному берегу и придешь в Царьград. Называют это море еще и Русским, потому что много шума наделали здесь мы с варяжьей помощью в совсем недавние времена.

Плавают обычно русские на больших челнах — они просты, и любому воину с ними управиться можно. Но медленны, медленны челны, и не на них нужно плавать по этому веселому летящему морю.

Мы добрались до северных берегов моря быстро, так быстро, как только могли скакать наши кони. «Ищите Волхва в Царьграде, бежал Волхв за море» было сказано нам. Как идти в Царьград? На челнах? Да ушел уж, наверно, Волхв и из Царьграда, а мор велико, и на челнах здесь много не наплаваешь. Не нам повезло. Стоял в устье Днепра варяжский корабль не часто встретишь такой на этом море. Редко строят варяги, которые перемешались с русскими и обленились, свои корабли теперь. А если строят, то воина! не отдают, потому как дорогие это корабли, и обойдутся воины челнами, а используют корабль для редких случаев — вдруг князь или важный боярин потребуют корабль на службу себе. Но если хорошо заплатит варягам, повезут они тебя куда скажешь, и оставишь ты позади все челны, и варяжский корабль со страшной мордой на носу будет пугать греческих купцов…

Золото и серебро никогда не переводились у богатырей; в чем, в чем, а в этом мы нужды никогда терпели. И согласились варяги…

— Как зовут твой корабль? — спросил я у кормчего.

— Сокол-корабль.

Есть у варяжских кораблей имена, и держатся за них варяги, все еще посвящая тайком корабли своим старым богам.

В глазах Ильи я читал большую тоску: боялся Илья путешествовать по морю. Прирос Илья к Русской земле и не любил покидать ее. А уж по морю, на деревянной посудине, которая хотя и легче воды, но тонет, это все было для Ильи вовсе ужасно. Однако крепился Илья и виду старался не подавать, но мы-то знали. После стольких странствий вместе, после такого, что видели, стоя бок о бок, отлично знали мы друг друга, и мало оставалось тайн у каждого, Но делать было нечего, и поплыл Илья. Однако было действительно очень плохо: пришлось оставить на берегу наших коней. Отдавали мы их в хорошие руки, но все равно неспокойно нам было: меч и конь — все наше достояние. А золото или серебро — это что, бывало, мы его пригоршнями швыряли на пустое дело, я, во всяком случае. Но пускаться с конем в многодневное и многотрудное путешествие по морю — испортишь коня, который боится большой воды еще сильнее Ильи.

Сокол-корабль поднял паруса, и мы поплыли к Царьграду.

Каждый знакомый с Царьградом не может не понять, какое чувство охватывает русского, попавшего туда. Ни с одной заморской столицей не было у русских связано столько, ни о какой другой так много не думали русские, ни в какую так много не ездили. И все же в отношении русских к Царьграду было что-то ревнивое. Совсем недавно, каких-то тридцать лет назад, из Царьграда пришла христианская вера; впрочем, тридцать лет назад это покойный князь Владимир крестился и крестил Русскую землю, а сама вера стала приходить куда раньше — но из того же Царьграда. Да и, честно говоря, не одна только христианская вера пришла: из Царьграда князь Владимир получил понимание того, что правитель — это не прея водитель лихой разбойной дружины, а строитель державы. Не мог Владимир состязаться с Царьградом: не построишь дворцов и крепостных стен на голом месте не заведешь торговлю и роскошь, не станешь — самое главное — средоточием всех путей и помыслов. Царя град — пуп земли. Русь — оборонительный вал от Степи, который прикрывает и Царьград, и другие земля Вал этот огромен даже для нас, привыкших жить на нем и держать службу, он хорош и люб, но если смотреть свежими глазами, то Русь — это сильный юнец, а Царьград — умудренный богатый старец. Силы у него уже не те, вот он и приручает юнца, вот он и послал Христа на север… Но я отлично помню, как сокрушался Владимир, что скудна его земля, что беден его дворец, что просто его житие по сравнению с царьградскими владыками! Бывало, вздохнет: «Эх, далеко нам до Царьграда!» — но тут же поймет, что сказал лишнее, нахмурится и буркнет: «А все-таки наш! мечи прочнее, и не раз мы греков-то бивали». Ох спесь эта людская… Бивали, да только приручили на греки, переменили что-то в нас (или это Христос переменил, как Добрыня утверждает?), и не пойдут теперь русские на Царьград никогда, и вот теперь ми спешим туда за помощью — как отловить нам Волхва и, очень может статься, поможет нам Царьград — мудрый старик наведет молодых на след…

Все мы уже бывали в Царьграде, но краса этого города все равно не может не впечатлять. Каменные дворцы и церкви, да не из простого камня — эх, да что говорить, на моем веку на Руси такого не будет. А портовые кварталы, где не раз в свои прошлые приезды затевал я драку — то ради глазок каких, а то просто так, от веселого хмеля. И бывали от того веселого хмеля раненые и убитые… Упаси Бог Добрый! об этом проведать. Рассердится Добрыня, пойдет ругать меня, поносить всячески, мол, не так живу, не о том думаю. Так не так, а весело живу. Илья — тот только посмеется в бороду: не любит Илья греков, муравьями называет, так, скажет, им и надо. Но не буду я вспоминать о гульбе своей в веселых кварталах, не буду, может, и загляну туда разок, пока Илья спать будет, а Добрыня думу думать. На Руси такого веселья — ни-ни, хоть лошадей хмелем опои, а девок колдовским дурманом. Не умеют русские веселиться.

Так думал я, пробираясь сквозь царьградские толпы вместе с товарищами. Мы решили не останавливаться на русском подворье: лишние глаза и уши ни к чему, хотя в такой многоязыкой толпе слуга Волхва мог носить какое угодно обличье. Не остановились мы и там, где останавливался я, — что и говорить, для тайных дел мои знакомые мало подходили. Вот если бы Добрыня решил развеять грусть-тоску… Ну — молчу, молчу.

Остановились мы там, где, боюсь, окончит свои дни Добрыня — в монастыре. Я с царьградскими монахами не знался, хотя, как теперь видел, напрасно, потому что сейчас все зависело от Добрыни. Он пошептался с кем-то в дверях, нас впустили, снова перешептывания, Добрыня куда-то уходил, возвращался, снова уходил, а мы с Ильей стояли как два дурака: очень любит Добрыня тайны, а впрочем, не всякое свое знакомство и знание открывать даже Друзьям можно. Я посмеивался, а Илья отчего-то сильно разволновался, начал посверкивать глазами и шептать мне на ухо: