Константин Плешаков - Богатырские хроники.

В Черниговских же лесах до последнего времени часто гостевал и Змей, и знающие люди, завидев мерцающее красноватое зарево над дорогой, бежали стремглав в самую чащу и сидели там, пока не смолкали сопение, рев и хлопанье крыльев; а незнающие часто попадались, и я не припомню ни единого случая, когда бы Змей побрезговал человечинкой.

Черниговские леса — не худшее место на Русской земле, но уж и не самое безопасное.

Когда я впервые услышал про Соловья-Разбойника, мне было двадцать шесть лет, и я уже давно странствовал в одиночку. Под Любечем мне встретился купец. Купцы вечно рассказывали богатырям всякие разности, и от них скорее, чем от кого б то ни было, узнаешь, что делается на земле Русской.

— Куда путь держишь, Добрыня?

— В Киев, купец.

— Тебе бы лучше съездить в Чернигов, Добрыня…

— В Чернигов? Разве великий князь в Чернигове или Степь двинулась на Чернигов?

— Ты не слыхал о Соловье-Разбойнике?

— Соловей-Разбойник? А кто это?

— Слушай. Меня зовут Петр Гончар, я из Мурома.

Прошлым месяцем ехал я из Чернигова в Киев…

Он ехал осторожно, от одного постоялого двора до другого, а если постоялых дворов не было, то с сумерками уходил в лес. Вообще он был не робкого десятка, если отважился ехать по Черниговской дороге один.

На середине пути это и случилось. Дорога — скажу для тех, кто не знает, — идет большей частью прямо под дубами, редко выходя на открытое место. Проложили ее давно, и над просекой успели сомкнуться деревья. И вот Петр Гончар, проезжая под дубами, внезапно был оглушен невероятной силы свистом. Свист, казалось, шел со всех сторон, как будто засвистала вся округа. Лошадь обезумела, рванулась в лес; свист не умолкал; у Петра от этого свиста разрывалась голова; он "упал с лошади, зажал уши и, не разбирая дороги, понесся прочь; обернувшись, он увидел, как с дубов на лошадь свалился огромный, величиной с человека, мохнатый паук и впился ей в шею. Гончар бежал по лесу, ветки рассекали ему лицо; свист затихал позади, но Петр все бежал, пока не рухнул без памяти.

Когда он дополз до ближайшей деревеньки — а называлась она Свапуще, — крестьяне сказали ему, что в лесу завелся Соловей-Разбойник, невиданное чудище, которое грабит и убивает проезжающих. Петр дождался большого обоза и вернулся в Чернигов, но, когда проезжал проклятое место, ничего страшного не увидел и не услышал, зато напугал своими рассказами весь обоз так, что до самого Чернигова все были тише воды ниже травы.

Я немедленно поворотил на Чернигов. По дороге рассказы о Соловье-Разбойнике множились. Пятерых встречных купцов он напугал и ограбил, человек двадцать клялись, что их родня или друзья были убиты проклятым Соловьем. Говорили, что иногда он начинает свистать как настоящий соловей, заманивает доверчивого разиню, а стоит тому приблизиться — бросается на него сверху и душит. Поэтому стоило кому-нибудь заслышать на Черниговской дороге соловьиную трель, как путник тут же поворачивал обратно и ждал большого обоза: выяснилось, что Соловей-Разбойник никогда не нападает на обозы из десяти и больше коней. В Черниговских лесах открылась охота на соловьев. Птах убивали, как ядовитых гадов, но Соловей-Разбойник от этого не исчез.

Все видевшие его сходились на том, что на птицу он не похож — а похож на громадного, в человеческий рост, а то и больше, мохнатого паука. Еще все сходились на том, что чаще всего паук нападал неподалеку от деревеньки Свапуще, где, возможно, и имел логово.

Так доехал я до самых соловьиных мест. Была середина мая, и дни стояли длинные, что очень не нравилось моему коню, — я ехал, не давая ему отдыха, потому что слухи доходили до меня все тревожнее: Черниговская дорога пустела. За день пути до Свапуща я заткнул коню уши паклей, а когда оставалось полдня пути — заткнул и себе. Ничто не доносилось до меня извне, я спокойно покачивался в седле под жарким солнышком, вдыхая запахи разнотравья и думая о Соловье-Разбойнике.

Надо сказать, что за те три дня, что я ехал по Черниговской дороге, я не встретил ни души: даже разбойнички и те, как я слышал, разбежались.

Свапуще открывалось путнику внезапно. Так было и на этот раз. Ошеломленный, я остановил коня. Передо мной лежало свежее пепелище. Дым еще курился там, где стояли недавно избы. Я подъехал поближе, и картина страшного разбоя открылась мне. На земле лежали полуобугленные трупы. Ни собаки, ни кошки — никого. Я объехал всю вырубку, где стояла деревня. Все жертвы были мертвы, некому было помочь, и некого было спросить. Я освободил на мгновение уши — нет, ни стона, ни крика, ни шороха.

Пришпорив коня, я выехал на дорогу. Неподалеку от сгоревшей деревни, в ольшанике, оставил копье, щит и шлем, закутался в плащ, чтобы скрыть от глаз меч, сгорбился и пустил коня по Черниговской дороге.

Время тянулось мучительно долго, пока я не услышал свист. Не уверен, что не будь у меня пакли в ушах, я бы не пришпорил своего коня. Это был зловещий громовой свист, который, казалось, несся со всех сторон, был страшнее грома и пронизывал самое сердце. Конь подо мною дрожал. Я отпустил поводья и прижался к его шее. Конь понес в чащу. Краем глаза я видел, как вслед за нами с ветки на ветку стремительно передвигается большая черная тень…

Я закружил коня на месте, и тень бросилась вниз; мечом я отбил ее на землю и сам прыгнул вниз. Раздался крик.

Передо мной на траве корчился от боли молодой горбун с уродливым лицом. Я приставил к его горлу меч:

— Не шевелись, упырь!

На меня смотрели полные страха и боли синие глаза. Я с облегчением перевел дух. Этот Соловей не знался с нечистью.

— Вставай, ублюдок!

Постанывая и с опаской посматривая на меня, он поднялся.

Он скинул широкий черный плащ и остался в плохо сидящем на нем боярском платье. Это был юноша лет семнадцати; горбатый, примерно по плечо мне ростом; с очень уродливым лицом — длинной челюстью, вывернутыми губами и крохотным носиком; очень худой и гибкий, как куница: проворство сквозило в каждом его движении. Из левой руки сочилась кровь, он с опаской поглядывал на рану, поскуливал и морщился.

— Стой на месте. Вздумаешь убежать — прикончу.

Я разыскал в кустах своего коня, достал из сумы тряпицу, сушеной травы и перевязал ему рану; она, впрочем, была неглубока.

— Так это ты — Соловей-Разбойник?

Он что-то отвечал — я не расслышал. «Пакля», — вспомнил я и вытащил ее из ушей. Он с изумлением смотрел на меня.

— Повтори, что ты сказал.

— Так меня называют…

— А сам ты как себя называешь?

— Радко…

— Веди меня к матери.

У него задрожали губы.

— Откуда… ты знаешь, Добрыня?

— А откуда ты знаешь мое имя?

— Тебя знают все…

— Ну так вот, а ты, когда падал, закричал «мама». Даже сквозь паклю я расслышал это.