Константин Плешаков - Богатырские хроники.

Мы переночевали в лесу на берегу потока, а наутро двинулись в путь. Голубая дымка размывала очертания гор, которые чаровали меня. Привычный мне пейзаж не был нем; он говорил со мной, но говорил просто и незамысловато; горы говорили так могущественно, с такими взрывами страстей и в то же время подчас с такой бездной покоя, что мне иногда хотелось плакать от счастья. Я сказал об этом Учителю. Он сказал на это, что горы — это особая, Божья, земля, которая создана для того, чтобы будить души, и что, как бы ни была красива равнина, горы скажут такое, чего ты раньше никогда не слышал.

Смеркалось. Учитель продолжал путь. Он заговорил теперь о том, что силы зла живут и в горах и что скоро мы увидим Крепость. Он говорил о том, что, как бы ни обещали горы, равнины, озера и моря человеку счастье на земле, человек обречен на страдания, и что страдал сам Бог, и что мы недаром носим на груди крест.

Горы скрылись из виду почти мгновенно, словно кто-то задул свечу. Тьма, которая окружала нас, была не обычной тьмой, она была необыкновенно плотной; сгустился туман, который, казалось, показывал нам свою Силу, и я уже с трудом мог видеть Учителя, который растворялся в тумане, во мгле, и временами мне казалось, что я остался совсем один.

— И помни: никто никогда не поймет тебя, а ты будешь всю жизнь хотеть этого, и к этому стремиться, и тешить себя обманом: вот друг мой понял меня, вот мать моя поняла меня, вот понимает меня жена моя. Запомни: никто и никогда тебя не поймет на земле. Поймет тебя лишь Бог Святый, и, если Он даст, ты себя поймешь. Запомни и еще: горчайшей обидой твоей будет, что тебя не понимают ни мать, ни жена, ни друзья, ни тем паче враги. И вот еще запомни: это удел всех, все живут и умирают непонятыми, и все терзаются от этого и плачут в ночи или рвут себе сердце, не плача. Великое непонимание положил между людьми Враг Рода Человеческого, и только с твоей смертью кончится оно для тебя. Ибо как тебя не понимают другие, так и ты никогда не понимаешь других. Пока ты очень молод, ты скажешь: вот мои друзья понимают меня. Не тешься зря: они лишь понимают — и то кратко их понимание! — что есть узы между мужчинами, которые прочны и которых не описать словом. Потом покажется тебе, что жена понимает тебя: не обманывайся! Она понимает лишь одно — что есть таинственные узы между мужчиной и женщиной, которые делают их одним; а тебя она не понимает. Не поймет тебя и мать твоя; ей кажется, что понимает, но не понимает тебя и она, понимала она, когда ты был крошечный и просил: дай мне есть! дай мне пить! А после этого одно понимает мать твоя: что сын ее стал мужчиной и какие-то неведомые ей страсти рвут ему душу. Ты обречен на одиночество, как и любой другой человек, и ничто не сможет твое одиночество одолеть. Ты думаешь, может быть, что я, твой Учитель, понимаю тебя или что ты понимаешь меня. И этому не верь. Две песчинки бьются друг о друга; но не сольются никогда. И запомни еще: самое большое счастье не то, когда ты победил врага, или когда разгадал загадку, или одолел болезнь, самое большое счастье — это когда тебя хоть кто-то на мгновение понял или когда ты сам понял кого-то. А теперь — прощай.

Он развернулся, пришпорил коня и исчез в темноте. Я остался один на горной дороге, в ночи, на пути к Крепости, в непроглядной туманной мгле и слушал, как со стуком копыт уносится от меня человек, которому я верил больше, чем Богу, и которого любил больше, чем мать. Слезы выступили у меня на глазах, горло сжалось болезненным спазмом. Как хотелось мне развернуть коня и помчаться вслед за Учителем, догнать его, просить объясниться. Но я понимал одно: этого делать было ни в коем случае нельзя. Я не знал, зачем Учитель бросил меня на дороге в дьявольской, колдовской мгле, в смертельной опасности. Послушание и гордость равно восстали во мне. Я отер слезы, сел покрепче в седло и тронул поводья. Конь мой продолжил неспешно свое путешествие по горной дороге, скрытой мглой. Как и прежде, стояла абсолютная тьма, небо, да что небо — вся округа была занавешена тяжелым покровом. Я не видел вперед дальше десяти шагов. Иногда мне казалось, что колдовские чары перенесли меня прямо в ад, где я еду навстречу вечным мукам в кромешной сатанинской мгле.

Черные мысли завертелись в моей голове. Почему Учитель бросил меня здесь, сейчас? Было ли это испытание, был ли этот подвиг предназначен мне одному, и он это знал, или Учитель холодно рассудил, что опасность слишком велика, и бросил меня, отравив мою душу дьявольским дурманом непонимания? Слезы уже не возвращались на мои глаза, и рыдания не подступали к горлу. Злой, обиженный, я упрямо понукал коня и продвигался вперед.

Внезапно какая-то перемена произошла в окружающем; поначалу я не понял какая; через мгновение я увидел, что тучи исчезли, небо очистилось. И когда я поднял голову, чтобы посмотреть на звезды, прямо перед собой, в каком-нибудь десятке шагов, я увидел зловещий силуэт Крепости.

Я долго стучал в ворота; ни на мгновение колебаний у меня при этом не возникло; я тупо рвался вперед, прорываясь сквозь слезы отчаяния и безнадежности. У меня было чувство, будто я стучался в ворота ада.

Я знал, что за мной наблюдают; я был готов к тому, что стрела со свистом вонзится в мою шею; но что мне еще оставалось делать, покинутому Учителем на дороге, бедному юнцу из Заплавья, недоучке-богатырю — что оставалось мне? Трусливо бежать сквозь степи назад? Возвращаться в свою деревню или вовсе не возвращаться, а скитаться по градам и весям, рассказывая обывателям небылицы и зарабатывая тем на хлеб? Нет, говорило во мне что-то упрямо, будь что будет, но я войду в Крепость — а дальше, как Бог даст.

Внезапно ворота бесшумно отворились; я пришпорил коня и въехал во двор; ворота так же бесшумно закрылись за мной, и я почувствовал себя в западне. Я не видел никого, только ощущал на себе множество глаз. Я сидел в седле прямо, стараясь сохранять бесстрастное выражение лица. Это было очень трудно. Не знаю, сколько я так просидел, только потом кто-то появился из темноты, взял моего коня под уздцы и повел куда-то. Я не противился.

Потом я спешился и все так же бессмысленно, намеренно не думая ни о чем, пошел за моим провожатым.

Мы миновали еще одни ворота и затем стали спускаться в глубокое подземелье. Отворилась дверь, и я оказался в просторном помещении с низкими потолками, освещенном огромным очагом; пламя играло на потолке, и на стенах, и на лице человека, который сидел на возвышении и смотрел на меня.

Он был стар; морщины придавали его лицу выражение не слабости, а силы; взгляд его был пронизывающ, и я сказал себе, что человек этот обладает большой Силой и что я никогда не выйду из этих стен Живым.