Анатолий Герасименко - Тотем Человека

Когда все прошло, она некоторое время лежала на скамье, изнеженная, наполненная медитацией до краев. Солнце светило в глаза, а потом налетел ветер и сбросил капли с листьев ей на лицо.

— Скажи, как это у тебя? — тихо спросил Стокрылый. Он сидел рядом, на полу, осторожно перебирал ее волосы, заплетая косу. Саша задумалась. Сначала она хотела рассказать про колокольчики и про волну, и долго подбирала слова — ей было стыдно говорить о таких вещах. Но вдруг все слова куда-то пропали, и она произнесла:

— Река.

— Поток? — переспросил Стокрылый.

— Поток, — кивнула Саша.

Она рассказала ему про реку, про то, какая она большая, и что лучше ничего не бывает, и как раньше она думала, что выдумала реку, пока не встретила его. Стокрылый слушал внимательно, не перебивал. Саша расхрабрилась и объявила, что теперь они оба — одна река, и, значит, не надо ничего делать, а только быть вместе. Поле этого она посмотрела на него со страхом.

— Ни грести, ни плыть, — проговорил задумчиво Стокрылый. Саша от этого готова была встать перед ним на колени: так он здорово все понял, так сказал, совсем ее словами. Но Стокрылый покачал головой и заметил:

— Может статься, там, впереди, вовсе не море.

— А что? — спросила Саша испуганно. Он тут же улыбнулся:

— Ну, не знаю. Водопад какой-нибудь. Сашенька, быть в Потоке — не значит безвольно плыть по течению. Надо бороться. Знаешь, чем сильны звери? Они всегда борются. Я видел фотографию однажды в журнале, фотографию берега где-то в Антарктиде. Представляешь, кто-то поймал пингвина, привязал его за лапу к колышку, вбил колышек в лед и ушел. Навсегда.

— Это кто сделал? — спросила Саша. Стокрылый пожал плечами:

— Да кто ж его знает… Человек, ясное дело. И знаешь, этот пингвин, он умер, конечно. Вмерз в лед. Но перед смертью он изо всех сил рвался к воде, так что веревка была натянута, как струна. Так его и нашли. Головой к морю, с веревкой на лапе, и с открытыми глазами. Он до самого конца верил, что освободится. Ему бы немного везения — веревка там гнилая, или еще что… и вернулся бы в воду.

— Какой кошмар, — сказала Саша.

— Аб хинк, — напомнил Стокрылый.

— Аб хинк, — повторила она. — Знаешь, иногда я их ненавижу.

— Простецов?

— Да. Всех.

— Не надо, — сказал Стокрылый. — Они ведь убогие. Ничего не понимают, считают себя венцом творения. Быдло.

— Все равно, — упрямо сказала Саша. — Сволочи.

— Быдло, — наставительно произнес Стокрылый, — не виновато, что оно быдло. У простецов ведь нет ни дара, ни памяти. Забудь о них, не обращай внимания. Надо бороться с простецом в себе. Медитируй, практикуй, всем сердцем желай Возвращения. И станешь, как Тотем.

Он всегда был с ней таким. Спокойным, почти бесстрастным. Он не любил говорить о религии. Большинство верующих, которых она знала, обожали судачить о своей религиозности. Они поминутно спрашивали, который час (ах, не пропустить бы практику), хвастались друг перед другом редкими сортами ароматических палочек (некоторые из которых сильно заинтересовали бы Отдел по борьбе с наркотой), обвешивались талисманами с изображением Тотема. Стокрылый же никогда себе такого не позволял. Он словно берег силы для лекций. Зато на лекциях он преображался, становясь звездой, актером, пророком, вождем — почти богом. Саша подумала, что не приняла бы первое его приглашение, будь он хоть чем-то похож на фанатика. 'Кстати, в следующий вторник я выступаю с лекцией, — сказал он тогда. — Приходите посмотреть, послушать. Вам понравится'. Она еще подумала: 'Ведь это просто лекция'. Как все-таки замечательно, что она тогда пришла. И ведь чуть не опоздала к началу, а потом двери закрыли и никого не впускали. Как здорово, что она…

Чуть не опоздала.

— Сколько времени? — спросила Саша чужим голосом.

Стокрылый поднес часы к глазам, сощурился — он был без очков:

— Ого.

— Сколько?

— Без двадцати шесть.

Саша издала шипение, какое всегда у нее получалось, если она была сильно расстроена или испугана — горловое 'х-х-х'. Времени не было. Они побежали сквозь дубовую рощу, напрямик, выбежали на стоянку и прыгнули в спортивный автомобиль Стокрылого, низкий, приемистый, похожий на каплю олова. Заревел двигатель, фыркнули покрышки. Машина полетела к шоссе. Саша, глядя в зеркало заднего вида, пыталась накрасить губы. Стокрылый уперся вытянутыми руками в руль. Через несколько минут он снова поглядел на часы.

— Успеваем? — спросила Саша. Стокрылый прижал подбородок к груди, прибавил скорости и начал лавировать между машинами. Следующие несколько минут были настолько жуткими, что Саша вцепилась в ручку двери и закрыла глаза. Машину болтало: Стокрылый то резко бросал ее вперед, отчего перехватывало дыхание, то так же резко тормозил, и тогда в Сашину грудь больно врезался ремень безопасности. Попытка медитировать на Тотем провалилась. Сколько Саша ни старалась представить, что сделала бы в ее положении настоящая кошка, по всему выходило, что кошка вцепилась бы когтями в обивку кресла и орала от ужаса. По-настоящему же умная кошка вовсе не оказалась бы в такой ситуации. Как там говорил Боб? Глупая кошка — мертвая кошка, да. Эти слова он произносил всякий раз, когда они видели кошачий труп на дороге, раскатанную кровавую шкурку. Это было у Боба своеобразным утешением для Саши, мол, раз кошка дала себя убить, значит, то была негодная кошка, глупая. И правильно, подумала Саша с ожесточением. Так мне и надо. Но по-умному я жить больше не хочу. Хватит. Всю жизнь умной была. Хоть под конец глупостей наделаю, себе на радость… Машина резко затормозила, Саша открыла глаза и увидела, что Стокрылый привез ее домой. Вернее, не совсем домой, затормозил в сотне метров от двенадцатиэтажки, где жили они с Бобом.

— Ровно шесть, — сказал Стокрылый. — Из твоих окон нас не видно. Беги.

Она чуть не расплакалась — все-таки спас, спас! Понимая, что другого шанса уже не будет, Саша нагнулась и поцеловала Стокрылого коротким робким поцелуем.

Впервые.

Потом она выпорхнула из машины и, теряя туфли, побежала к дому. За спиной грохнул растревоженный двигатель: Стокрылый уехал. Саша влетела в парадную, пританцовывая, дождалась лифта и, чувствуя толчки крови в висках, отперла дверь в квартиру.

Она успела раньше Боба. Квартира была пуста.

Саша выдохнула, уткнулась лбом в дверь и некоторое время смотрела в пол. Затем она пошла в ванную. Руки отяжелели, ноги отзывались ломотой, ныла спина. Ей вдруг показалось, что от нее сильно пахнет парфюмом Стокрылого, и в воду отправилось почти все содержимое флакона с пеной. Саша устроилась в ванне, закрыла глаза.

Изменщица.

По сути — изменщица. Неважно, что они не спят вместе. То, что с ней происходит, не сравнить с сексом, это лучше секса, секс только бы помешал таким отношениям… Изменщица. Ведь сама тогда назначила встречу в ресторане — ну что такого, все так делают, не на улице же беседу проводить! А он уже там был. Столик заказал, вино, свечи. Другому бы посмеялась в лицо и стала бы обрабатывать, а с ним так не вышло. Черт его знает, чем он так сумел ее очаровать. Видно, тем, что балансировал все время на тонкой грани, когда обычная мужская галантность переходит в откровенное ухаживание. Она ждала всего, чего угодно — страха, грубости, подкупа, попытки соблазнить. А он встал навстречу, слегка поклонился и помог ей сесть. Просто подвинул стул, когда она опускалась на сиденье. Говорят, так положено, воспитанный джентльмен обязан помочь даме занять место за столом. Положено-то положено, да только с ней это случилось впервые…