Константин Соргунов - Корпорация цветов

Но настоящий ад начинался, когда гасли все лампы в операционной и меня, еле живую, снимали со стола и относили в комнату. Кроме меня в "процессе" участвовало ещё двадцать восемь девочек, все примерно одного возраста. Примерно раз в месяц у нас появлялась новенькая, а то и две, но раз в два или три месяца кто-то умирал. Умирали мучительно, расчесывая в кровь тонкую, ещё не прижившуюся кожу, выламывая суставы и детали каркаса. Некоторые умирали тихо, сгорая за несколько часов. Именно так ночью умирала моя соседка, а я смотрела на неё до утра, не в силах сомкнуть глаз. Мне казалось, что если я не усну, то она останется в живых. Мне казалось, что пока я смотрю на неё, она будет жива. И я верила в это так сильно, что даже когда девочка перестала дышать, я продолжала пристально на неё смотреть. Она напоминала мне дерево со сгнившей сердцевиной, всё её тело ссохлось вокруг каркаса, кожа втянулась и потрескалась. Только механические детали её тела оставались такими, какими были. Когда я думала, что после моей смерти в могиле будет вечно лежать металлический скелет, меня начинало тошнить.

А смерть, она была повсюду, в каждом глотке воздуха, в каждой капле воды. Я даже начала различать её странный, сладковато-терпкий запах, который издавала плоть тех, чье тело не хотело принимать новые органы. Они гнили заживо, гнили, но всё ещё на что-то надеялись. Мы все надеялись, все цеплялись за жизнь, даже когда эта жизнь казалась невыносимой. Мы считали жизнь самой большой имеющейся у нас ценностью, хотя и сами не понимали этого. Мы просто хотели жить.

Чужая смерть действовала на меня оглушающее. Не знаю, связано ли это с тем, что я проецировала её на себя, но чужое медленное умирание заставляло меня биться в беззвучной истерике. Что сильнее, увиденная чужая боль или боль собственная? Я не могла этого понять, а спустя несколько лет это уже потеряло значение. Я знала одно, — я должна выжить, выжить во имя себя и своего народа. Я лучший материал, я биомеханическое существо, я совершенный организм, который живёт и будет жить. А потом будет строить. Это моя роль.

Меня зовут Зои Карнатчи, мне двадцать два года. Я не уверена в том, что это мой действительный возраст, но так мне сказали и я не смею это осуждать. Я читаю список, подробный список с именами, фамилиями и характеристиками тех, кто предназначен для вынашивания собирателей. Женщины, много женщин, женщин разного возраста, женщин с разной судьбой. Но для меня нет имён, нет судеб, я вижу только подходящие сосуды для наших целей.

Одно из имён кажется мне смутно знакомым, я читаю медленно, по буквам: Нанарин Тасорамис Каиша. В памяти шевелится какое-то давнее воспоминание, и вдруг я вижу как наяву Нарин, маленькую черноволосую Нарин с нитью белого жемчуга, дважды обмотанной вокруг тоненькой шейки.

— Нарин, — повторяю я безучастно и встряхиваю головой. Детство закончилось, и с ним завершились все детские связи. Я давно стала взрослой, стала совершенной, а это значит, что всё во имя цели. Я не умею чувствовать, я не умею сострадать, я не умею быть взволнованной. Я холодная и расчетливая, как и все дрэи. Моя связь, это связь с моим народом, все иные нити порваны, как мешающие развитию.

Я хладнокровно оцениваю качества Нанарин и вношу её в список второго порядка. Через неделю она будет в корпорации, где в неё вживят эмбрион собирателя. Ещё через полгода собиратель появится на свет, а Нанарин умрёт.

Проходит неделя, и я встречаюсь с Нанарин, которая, конечно, не узнаёт меня и только бьётся всем телом в моих руках. Нанарин кричит, но к крикам я уже привыкла, крики так же естественны, как и сама жизнь. Один из коллег окликает меня по имени, я оборачиваюсь, и тут Нанарин начинает тихо-тихо напевать колыбельную песенку, которую она пела мне в детстве. Она больше не кричит, она смотрит на меня не моргая, голос её дрожит, а слова песенки чередуются со всхлипами и хныканьем:

— Солнца луч и звёздный свет… Зои, Зои, это же я… Тихий шепот, детский плач… Зои, пожалуйста… Тот, кто знает путь в рассвет… Зои!

— Вторая очередь, — говорю я и спокойно смотрю на Нанарин, прислушиваясь к собственному сердце. А что сердце? В груди, в душе всё тихо, сердце, оплетенное сетью искусственных сосудов, бьётся ровно. Я не испытываю ни волнения, ни смущения, я не испытываю ничего, что могло бы меня смутить. На какой-то миг я чувствую только смутное ликование, я не предала саму себя, я не предала свой народ, свой вид. Я именно та, какой должна быть. Я холодная, уверенная и точная. Я твёрдо знаю, что и как делать.

— Зои! — в последний раз кричит Нанарин, но я только пожимаю плечами и ухожу. У меня много работы, которая не терпит отлагательств.

Меня зовут Зои Карнатчи, мне двадцать четыре года. Меня вызвал к себе Отец, вернее, Отцы, потому что сейчас корпорацией руководят двое братьев, братьев-близнецов. Я никогда не видела их лично, но говорят, что Отцы похожи друг на друга как две капли воды. Мы не знаем их имён, а они называют себя мистер Джонс и мистер Джонс. Так называю их и я, так называет их каждый, кто имеет отношение к корпорации. Мистер Джонс и мистер Джонс вызвали меня на серьёзный разговор, но я совершенно не чувствую волнения. Потому что я не умею волноваться, потому что я точно знаю, что всё делаю правильно.

Я долго жду в овальном кабинете, когда меня, наконец, вызовут, и на время ожидания погружена в состояние полусна. Я не спала предыдущей ночью, потому что была занята работами с волнами, но чувствую себя вполне неплохо. Я привыкла мало спать, так что меня это волнует мало. Однако время нас научили использовать рационально, потому вынужденное ожидание я провожу с пользой для себя.

Только спустя сорок минут меня приглашают войти.

— Здравствуйте, Зои, — вежливо здоровается со мной аясниец лет тридцати. Это был именно аясниец, ростом едва ли достигающий мне до плеча, молодой, с волосами цвета спелой пшеницы и ровным, чуть золотистым цветом лица.

— Меня зовут мистер Джонс, — представляется он, обнажая в улыбке ровные белоснежные зубы. — Вы, конечно, удивлены моим видом?

— Нет, — совершенно искренне говорю я. Удивляться я разучилась уже очень давно, и даже если бы мистер Джонс оказался шестиголовым чудовищем, это не вывело бы меня из состояния душевного равновесия. Мистер Джонс, однако, удивляться умеет и говорит мне, изумленно покачивая головой:

— Что ж, замечательно. Мне говорили, что вы лучшая из лучших, но я и представить не мог насколько.

Он немного молчит, оглядывая меня с головы до ног, а потом довольно торжественно произносит:

— Зои, мне кажется, вы слишком хороши для простого сотрудника. Вы умны, вы в меру деликатны и непреклонны. В вас есть целеустремленность, именно то, чего так не хватает во многих и многих. Наконец, вы выносливы, а это качество я ценю выше всего. Словом, мы уже приняли решение. Отныне вы руководитель проекта "Амеко" и…