Константин Плешаков - Богатырские хроники

— Кто это? — спросил я сипло, чувствуя, как ночь давит мне в спину, воображая, что уже сейчас недобрые глаза смотрят на меня из черноты.

Учитель молчал. Он ворошил угли; тени плясали по его лицу.

— …Волхв? — выдавил я.

— Ты уже слышал это имя, — откликнулся Учитель тихо. — Не от меня. Я берег тебя от него. Но оно на устах у всех. Говорят, если назвать его по имени трижды, то, где бы он ни был, он встрепенется и услышит…

Я в это не верю, но на всякий случай старайся пореже произносить это имя.

— Да… Я слышал… от людей… Им пугают детей…

— Им пугают детей, им пугают друг друга. А некоторые клянутся его именем, это его слуги… Если бы он был один, он не был бы страшен; что может сделать один, даже могущественный, человек?

— Так он человек?

— Я вижу, пришло время рассказать тебе о нем. Ты правда хочешь это услышать? Ты готов?

— Почему ты спрашиваешь, готов ли я, Учитель?

— Потому что я знаю тебя. Как только ты узнаешь про него то, что знаю я, ты уже будешь не таким, как прежде. Уже и весна, и лето не будут дарить тебе беспечность, уже и в солнечном свете ты будешь искать его глаза. Ты не будешь знать покоя ни днем ни ночью. Что бы ты ни делал, сердце-сторож будет говорить тебе: бди, Добрыня.

— Я готов.

— Хорошо… Не оглядывайся; его здесь нет, я чувствую это. Скажу больше: тогда я покину тебя, когда увижу, что ты чувствуешь его так же хорошо, как я. Что можно видеть, не видя?

— Все.

— А сможешь ли ты видеть все?

— Нет. Я слаб для этого.

— Все же я научил тебя чему-то… Что ты чувствуешь сейчас? Забудь о том, чего ты боишься; забудь о том, чего ты хочешь. Что ты чувствуешь вокруг?

— Лес… Он живет… Хотя шум ветра не дает мне ничего слышать, а тьма видеть, но я вижу и слышу… Я вижу: сотни глаз глядят на наш костер. Я слышу: сотни лап ходят вокруг поляны… Медведь… Рысь: близко!

— Смотри на огонь, смотри…

— Кроме нас, в лесу ни человека… Ни огня… Я чувствую что-то еще: леший? Леший, Учитель?

— Да. Есть ли рядом вода?

— Нет… То есть она есть, но это болота… Они ведут в еще больший мрак…

— Что ты еще чувствуешь?

— Больше ничего.

— Достаточно и этого. Я могу добавить, что медведь уже ушел, что рысь лежит на суку шагах в тридцати за моей спиной, что местный леший слаб, что болото глубоко и где-то в глубине его лежат погибшие люди… Я боюсь, что ты никогда не будешь чувствовать так, как я. Ты не ясновидец, ты богатырь. Но ты будешь особенный богатырь…

Итак, слушай про Волхва.

Он — не Сатана, не дух, не упырь, что бы про него ни говорили. Он человек. Причем — мне горько говорить это — русский человек.

— Русский?

— Да, Добрыня, тебе, конечно, хочется, чтобы он был половцем или булгарином, но, увы, — он русский, и нет у Русской земли врага злее, чем он. Насколько я знаю, он родился в Киеве около сорока пяти лет назад. От рождения он был наделен сердцем, впитывающим зло, как земля — воду. Говорят, что отец его — сам Сатана, но это вряд ли правда. Я думаю, что родился он от смертных родителей; и сам он смертен. С детских лет вертелся он около колдунов, и кто-то посвятил его в обряды Врага Рода Человеческого, именем которого он и живет сегодня. Когда ему было примерно столько же лет, сколько тебе, когда ты стал моим учеником, он ушел далеко на Восток. Там за степями есть горы; я тебе рассказывал о них. Там творятся особые, чудные дела, и тамошним людям ведомы многие тайны, неизвестные нам, потому что там бьется исполинское сердце земли. Говорят, что Господь наш Спаситель Иисус Христос странствовал там: подумай, отчего в Евангелиях ничего не сказано, где он был с детских лет до тридцати? Иисус был там, чтобы прильнуть к сердцу земли, чтобы яснее слышать голос Бога живого. Волхв был там, чтобы научиться колдовству. И он стал колдуном — таким, каких нет больше на Русской земле. Несколько раз я сходился с ним — и всегда бывал побежден. Он умеет многое, а то, чего не умеет он, умеют его слуги — злые сердца земли Русской. Но не бойся: он не всемогущ. Он не может переноситься из одного места в другое по воздуху: как мне и тебе, для этого ему нужен конь. Он не может превратить тебя в змею; но он может лишить тебя рассудка, если ты не будешь уметь противиться.

Он сеет зло там, где другие сеют добро. Он разжигает раздоры на Русской земле и навлекает на нее напасти, но самая большая напасть — я чувствую — впереди, когда кончится и мой век, и твой тоже. Нет, он не вечен. Не вечно и зло; но оно долговременно. Когда-нибудь он умрет: но кто-то станет на его место, кто-то станет вторым Волхвом.

— Что же тогда делать мне… нам?

— Нам — бороться с ним, покуда мы дышим. Если тебе повезет — а лучше сказать, если благословит Бог, ты сможешь даже его убить. Его сердце так же уязвимо для меча, как любое другое. Но дело в том, что он умеет отводить мечи от себя, я это видел…

Но не падай духом; ты не один будешь бороться с ним. Есть и другие люди, которые знают, кто он такой, и которые не меньше нас с тобой хотят с ним поквитаться. Не бойся: с годами ты начнешь его понимать… Ты, наверное, думаешь сейчас, что тебе важнее всего понимать меня? Нет, Добрыня, и это урок: важней всего понимать не Учителя, а врага…

Еще какое-то время голова твоя будет занята богатырскими подвигами; но чем дальше, тем больше ты будешь думать только о Нем; когда-нибудь ты схватишься с Ним — я вижу… Но я не вижу, кто победит…

— К тому времени я уже смогу узнавать его?

— Ты сможешь узнавать его гораздо раньше. Я уже сказал, что не покину тебя, пока не буду убежден в этом.

— Но, Учитель, зачем тебе вообще покидать меня? Разве я не усерден? Разве тебе скучно со мной?

— Эх, Добрыня, родители плачут, когда их дети уходят и основывают свой дом, и дети иногда плачут при этом, но таков закон. Надо человеку отлепиться от родителей и учителей и быть самому по себе. А если повезет, то и самому стать и родителем, и Учителем, и плакать, когда птенцы покинут твое гнездо.

Бой со степняками был страшен. Волна за волной они накатывались на нас; безбрежное жестокое море степей толкало их вперед; я знал, что они не первые, и чувствовал, что они — не последние. Одна цель — грабить и покорять — гнала их вперед; они были словно стая птиц, гонимых чьей-то волей.

Князь Владимир был во главе войска. Святополк вел в бой свою дружину: что бы ни думал отец о сыне, он видел его своим преемником, должно быть, чувствуя в нем такую волю, какой не было ни у Бориса, ни у Глеба, ни у старших братьев.

Владимир узнал меня. Он кивнул, когда проезжал мимо. Учителя в этот момент не было рядом: он сказал, что в моем первом бою будет достаточно близко, чтобы помочь мне, и достаточно далеко, чтобы я забыл о нем.

Мне было самому странно, но я не волновался перед боем. Какая-то холодная решимость овладела мною. И когда Владимир двинул войска вперед, я был в первом ряду атакующей конницы. Я не думал о тех, на кого я летел, как о людях, хотя они были на самом деле несчастные, сбитые с пути, мои братья; я видел в них лишь одно: они были врагами. И я бился с ними, и меч был легок в моей руке, но я не удивлялся этому, потому что внезапно я понял, что ученик Учителя не может драться по-другому, и вот уже я не сражался с ними, а теснил их, и они обращались в бегство.