Николай Князев - Владигор. Римская дорога

«Они ведут себя так отвратительно для того, чтобы доказать, что в жизни может существовать только грязь и низость и более — ничего», — подумал Гордиан, глядя на смеющееся, блестящее от жирных умащений лицо Сасония.

Вольноотпущенник Домиция явился в самый разгар пира. Дрожа и запинаясь, он сообщил, что его господин не придет. В тот момент, когда сенатор собирался выйти из дома, раб случайно опрокинул на него светильник с горящим маслом, на Домиции вспыхнула тога.

— Какое несчастье! — завизжал толстый коротышка.

— Какое несчастье… — повторил Сасоний голосом Медеи.

— Он еще жив? — спросил Гордиан, и его голос против воли задрожал.

Быстрый взгляд Сасония коснулся его лица, и тотчас насурьмленные веки евнуха опустились.

— Еще жив… — пробормотал вольноотпущенник.

Гордиан отодвинул от себя блюдо с устрицами и поднялся.

— Подать немедленно мои носилки, — приказал он дрожащим от ярости голосом.

Он знал, что не сможет уже ничего предпринять, но не мог оставаться здесь, выслушивая пошлые шутки и глядя на лица людей, которые ему отвратительны.

— Куда прикажешь тебя отнести, Гордиан Август?

— В дом Домиция…

Губы Сасония сложились в плаксивую, страдальческую гримасу, будто он собирался заплакать от непереносимого горя при мысли о несчастье, приключившемся с сенатором. Носилки были поданы, впереди выступали ликторы, хотя император всякий раз требовал, чтобы его сопровождали только четверо преторианцев. Сасоний все сделал с точностью до наоборот — по улицам вслед за императором тащились две контубернии преторианцев, то есть шестнадцать человек во главе с центурионом Медведем, ветераном с огромными, длиннющими ручищами и рыжими, изрядно тронутыми сединой волосами. Из покачивающихся носилок Гордиан смотрел на свои бесчисленные изображения. Однообразные статуи с коротко остриженными волосами, порой с утрированно огромными задумчивыми глазами, нарисованными то серым, то небесно-голубым. Каменные двойники, занявшие пьедесталы Максимина, его необыкновенно раздражали. Сходство повсюду было необычайное, и все же не хватало главного — быть может, той усмешки сомневающегося во всем человека, которую он так отчетливо помнил на губах отца и которую порой замечал в мутном отражении серебряного зеркала, усмешки человека, который никогда не желал власти.

Когда он вошел в дом Домиция, тот был еще жив. Сенатор лежал в атрии на принесенном из спальни ложе, — врач не осмелился тревожить умирающего. К тому же прохладный воздух открытого атрия хоть и ненамного, но все же умалял нестерпимую боль. Тело Домиция представляло собой сплошные язвы — кроваво-красные на руках и лице, черные — на груди. Врач поначалу пытался смазать ожоги жирной мазью, но потом прекратил это бесполезное занятие, решив не доставлять лишние мучения. Клочья обгорелой кожи свешивались с тела. Странно было, что Домиций так обгорел, — шерстяная тога не могла вспыхнуть вся разом…

— Хочешь мне что-нибудь сказать, светлейший? — спросил Гордиан, наклоняясь к умирающему.

— Геркулес… — прошептал тот.

Жизнь, удерживаемая желанием произнести это одно-единственное слово, тут же покинула изуродованное тело…

Несколько мгновений Гордиан стоял неподвижно. Что хотел сказать Домиций? Геркулес умер, когда жена подала ему пропитанную ядом одежду… Тога, вспыхнувшая как факел…

— Позвать кастеляна! — приказал Гордиан.

Слуги, толпившиеся подле, тут же кинулись исполнять приказание Августа. Раба, исполнявшего обязанности смотрителя дома, нашли повесившимся в кладовке…

Гордиан не помнил, когда и как вернулся во дворец. Помнил только пряное вино, которое подавал ему евнух. И то, что в тот вечер он был пьян. На следующий день он велел отнести себя на свою виллу и долго лежал перед своей любимой картиной на «ложе маленького Гордиана». Лисенок исчез. Со времени происшествия в преторианском лагере, когда Зевулус едва не перерезал ему горло на дерновом алтаре, пурпурный звереныш ни разу не появлялся. По-прежнему торчала рукоять кинжала из древесного ствола. По-прежнему поляна была пустой и на зеленой траве алела кровь. Но лисенка не было. Никто больше не хотел разговаривать с Марком Антонием Гордианом Августом.

Владигор и Филимон еще спали, когда кто-то осторожно просунул лезвие ножа в щель и принялся отодвигать задвижку. Звук был настолько тих, что вряд ли человек мог его услышать. Но Владигор различил не звук и даже не дыхание постороннего, он просто ощутил приближение опасности. Когда крышка лаза бесшумно откинулась, он уже был на ногах. Человек впрыгнул в маленькую комнатку и кинулся на Владигора. Пантера и та не была бы более ловкой. Однако удар ножа пришелся в пустоту, зато нападающий рухнул на кровать, где мгновение назад лежал Владигор, заливая одеяло хлынувшей из горла кровью.

— У нас гости? — спросил проснувшийся Филимон.

— Да, причем незваные…

В этот момент снизу послышался шум. Владигор одним прыжком оказался возле лаза. В полутьме он увидел двух человек, взметнувшуюся вверх смуглую руку с ножом. Но рука, так и не сумев нанести удар, упала бессильно. Второй человек, светловолосый и быстрый в движениях, поднял обмякшее тело и побежал вниз. А на его место ступил… ритор Мизифей.

— Я все-таки опоздал, — сказал он, взглянув на Владигора. — Один из них успел забраться внутрь.

— А кто это был?

— Посланец с Палатина.

— От императора? — недоверчиво хмыкнул Владигор.

— Нет, от его секретаря Сасония. Но не волнуйся, гладиатор Векция успел позаботиться о бедняге. Я могу войти?

Владигор отстранился, и Мизифей поднялся в комнату.

— Не слишком удобное жилище, — заметил ритор.

Вслед за ним поднялся светловолосый гладиатор и, ни слова не говоря, стащил вниз второе тело.

— Что он с ним сделает?

— Не все ли тебе равно? — ответил Мизифей вопросом на вопрос. Он бесцеремонно расположился на скамье и принялся рассматривал разложенные на сундуке свитки. — Поучительно изучать жизнеописания Цезарей, но мне интересно, какие же выводы сделаны после такого чтения?

— Я ничего не читал еще, — нахмурившись, сказал Владигор.

— Понятно, ты был погружен в сон, который порой случается с ранеными и который напоминает смерть. Я спрашиваю у твоего друга, который умудрился перетаскать в эту комнату половину Аполлоновой библиотеки.

— Дороги, акведуки, бани… — выпалил Филимон, выпучив свои и без того огромные и круглые глаза.

— Для птицы совсем неплохо. Но маловато, пожалуй, для человека, — улыбнулся Мизифей. — Я знаю, Архмонт, что ты правишь страной, называемой Синегорьем. Что ты думаешь о своем правлении? Твоя страна процветает?

— Я правлю по Совести и Правде.