Вениамин Шехтман - Инклюз

В одних чулках я прошел в комнату, и положил в один карман Мильтона, а в другой крохотный бельгийский пистолет: изящное изделие мастеров Ронже. Изящное и смертоносное, но не вселяющее уверенности в силу своих размеров. С тоской подумал я о хранящемся в комоде мушкетоне, но греметь ящиками было крайне неуместно. Поэтому, беззвучно вздохнув, я вылез в окно, держа сапоги в зубах.

Не обуваясь, чтобы не быть услышанным, я обошел, держась в тени, галерею и вышел к дверям моих комнат. Здесь я, затеплив потайной фонарь, читал Мильтона вплоть до указанного часа, когда некая фигура осторожно направилась в мою сторону. Осветив его, и приметив отчетливую рыжебородость, я шагнул навстречу. Повернув фонарь к себе, чтобы пришелец мог разглядеть мое лицо, я сделал еще шаг и прошептал: "Кто ты?"

— Меня прозвали Зулеб, — раздался ответный шепот.

— Веди же меня Агенобарб, — приказал я и с сапогами в руках вышел из караван-сарая.

Мой провожатый определенно умел двигаться так, что ни шорох одежды, ни звук шагов не выдавали его присутствия. Мне даже стало как-то не по себе, пока я следовал за этим призраком через ночной город. Следя за тем, чтобы оба мы оставались в тени, Зулеб вывел меня к новой, построенной нынешним пашой, стене.

Разумеется, я слышал о том, что эта стена соединена с внешней подземным ходом. Однако я полагал, что ход этот строго охраняется и используется исключительно для военных нужд. Всякий же праздношатающийся, которому вздумается приблизиться к этому весьма важному в стратегическом плане сооружению, жестоко поплатится.

Но нет, мы беспрепятственно проследовали мимо распахнутой двери из просмоленных плах, а единственный охранник лишь кивнул Зулебу, но даже и не подумал наставить на нас французский мушкет, который так грозно лежал у него на согнутой руке.

Сквозь выложенное кирпичом нутро подземного хода, никем не тревожимые, мы споро прошагали до внешней стены, а там Зулеб дернул меня за рукав и жестом велел пригнуться. Пригнувшись, сам он вдруг исчез, и я не сразу понял, куда и как. Но в благословенном свете Луны я обратил внимание на то, что одна из теней глубже и чернее прочих. Разумеется, это был тайный лаз, по которому человек не слишком корпулентный и готовый передвигаться на четвереньках мог, как покинуть осажденный город, так и проникнуть в него.

Лаз был устроен так разумно, что нас, воспользовавшихся им, не заметили ни турецкие патрули, ни французские. Почти бегом пересекши открытое место, мы углубились в оливковую рощу, где царила темнота, исчерченная серебристыми сполохами лунного света на серебряных листьях олив. Необычайная красота, насладиться которой я вполне успел, невзирая на то, что беспрестанно спотыкался.

Боюсь, в таких условиях свое чувство времени несовершенно. И все же полагаю, что прошло не более четверти часа до того момента, когда деревья поредели и сменились жестким низкорослым кустарником, а тропинка пошла в гору.

— Обуйтесь, — обернувшись, посоветовал Зулеб.

Только сейчас я обнаружил, что от волнения забыл натянуть сапоги и так и шел, держа их в руках. Стоит ли говорить, что от чулков к тому времени остались одни лохмотья, да и ноги, возможно, были поранены. Но это меня не занимало.

Прохладной ночью преодолеть пару десятков миль, пусть даже в гору, делающуюся все круче, для здоровых и сильных мужчин даже не утомительно. Мы с Зулебом были как раз таковыми, и потому задыхаться я начал только, когда до вершины горы Кармель оставалось идти считанные минуты. И все же Зулеб, заметив мое состояние, дал мне передышку. Он сел на камень, который сперва обмахнул полой своего наряда. "Скорпионы" — таково было его пояснение.

— Наверное, дорого, — начал я, отдышавшись, — стоит такое равнодушие стражи? Я имею в виду солдата, охранявшего подземный ход.

— Какие счеты между родственниками!? — отмахнулся Зулеб.

Я удивленно поднял бровь, так как солдат определенно был турком, тогда как Зулеб, напротив, турком определенно не был. Впрочем, вряд ли он приметил мое удивление: ночь.

Когда Зулеб поднялся с камня, я тоже был готов продолжать путь. Вскоре мы вступили под сень "Стела Марис": восхитительно нового, только что отстроенного, что казалось большой дерзостью на этой древней земле, усеянной развалинами времен иудейских царей и даже более раннего времени, если я не путаю, эпохи судей.

— Идите дальше один. Вас встретит каноник Ожье, — сказал мне Зулеб и сел на корточки у монастырских ворот. Потянув на себя бронзовое кольцо, я бесшумно отворил калитку. Свежесмазанные петли и, что важнее, отсутствие запора, такое неосмотрительное в это опасное время, убедили меня в том, что я тут ждан, но визит мой — тайный.

Сразу же меня взял под руку монах, ожидавший с потушенным фонарем. Он так его и не зажег, пока мы проходили через двор. Но едва за нами медленно затворилась подвальная дверь, как он сдвинул медную заслонку и желтый свет, сперва заставивший меня зажмуриться, явил мне внешность моего нового проводника.

Средних лет и среднего роста он привлекал внимание лишь своим прямым длинным носом, торчащим, словно клюв дятла.

— Приятно познакомиться, каноник, — кивнул я.

"Дятел" поморщился.

— Этот Зулеб… Каноник — единственное, что он запомнил из церковных должностей и иерархии. А я не член капитула. Я… называйте меня просто брат Ожье.

Кивнув, я выразил полное согласие. Брат Ожье стал спускаться по ступеням, которым следовало бы хранить память тысяч ног, вытоптавших в неподатливом камне за неисчислимые годы вмятины в форме подошв, но ввиду молодости монастыря, новых и шершавых. Я последовал за ним, ведомый светом фонаря.

Пропуская меня вперед, брат Ожье открыл передо мной сводчатую дверь, украшенную маленьким витражом с Богородицей. Чуть пригнувшись, я прошел под низковатой притолокой и оказался в подвальном зале, где вдоль стен стояли слабо различимые лари и сундуки. В центре вокруг светлого стола из акации сидело на табуретах четверо монахов в таких же бурых рясах, как у брата Ожье, и с такими же коричневыми скапуляриями, перекинутыми через плечо. Одно отличало их — все четверо были много старше. Самому юному наверняка было ближе к шестому десятку, нежели к пятому. А старейший и вовсе выглядел дряхлым старцем, которого удерживают на табурете лишь бессчетные годы монастырской дисциплины.

Ему-то я и поклонился, представившись. Но он промолчал, а слово взял сухой с ветхими волосами и желтой кожей старик, сидевший справа от старца.

— Благодарю, что выказал уважение брату Луи — старейшине Босых Кармелитов. Но так как он, во-первых, принял обет молчания, а, во-вторых, гость здесь, говорить буду я. Брат Камилл.

Всем своим видом я выразил, что ничего не имею против.