Вячеслав Касьянов - Искушение святой троицы

— Надо… Славика… выручать, — с трудом пробормотал он каким-то не своим голосом — натужным и басовитым, как будто пиво булькало у него в глотке и мешало говорить.

— Ну, надо, бл…! — бешено орал Леша. — Надо, никто не спорит! Я же тебе говорю — звони, ослопуп хренов!…

Дима уже потихоньку переставал слышать Лешу, у него, видимо, возникли какие-то слуховые галлюцинации, потому что каждый звук, издаваемый Лешей, начал отражаться где-то высоко в небе так, словно оно было большим плоским потолком. Эхо невообразимо множилось и плодилось в каждом небесном закоулке, в мгновение ока пролетая весь небосвод от края до края. Дима увидел в Лешиных глазах внезапный страх и удивление: Леша тоже стал к чему-то прислушиваться и даже на некоторое время замолк, но эхо продолжало визгливо материться в небесной синеве его собственным голосом. Это было так страшно, что Леша даже немного побледнел.

— Видишь? — просипел Дима. — Чего творится. Херня какая-то. А ты вообще его номер видел?

Леша посмотрел на Диму большими глазами, не понимая, что он говорит.

— Номер, бл…? — переспросил он. — Да я таких номеров… даже в цирке не… — Он замолк, не договорив.

— Что… это… такое? — наконец, спросил он простуженным голосом. Лицо у него посерело.

— Это эхо, балбес, — отвечал Дима и со страхом посмотрел на небо. По нему пробегали равномерные переливы, как будто это было и не небо вовсе, а отражение неба в зеркальной глади воды.

Ребята молчали, уставившись друг на друга.

— Там в автобусе, — сказал Дима нерешительно, — не было водителя. Я точно видел. Понимаешь? Он был пустой.

Лешин вид выражал ужас — полнейший и окончательный. Он сказал трясущимися губами:

— П-пить меньше надо, а-алкоголик хренов, хорек скрипучий. — Затем, оглянувшись кругом и увидев, что вся округа совершенно опустела, так что на улице не осталось ни одного человека, он окончательно сник и, безвольно промямлив: — уе….ть надо, — первым подал пример, медленно заковыляв в сторону дома, словно какая-то невидимая сила не позволяла ему двигаться быстрее.

Дима равнодушно глядел вслед удаляющейся фигуре друга и глупо улыбался. К этому времени он уже окончательно потерял связь с реальностью. Он посмотрел на свои руки и ноги, как будто впервые их увидел. Это было неудивительно: тело его становилось гибким, как воск, члены стали гнуться в разные стороны, и ему показалось, что он может принимать теперь любую форму, какую захочет. Это, правда, нисколько его не испугало, так как в подобном пограничном состоянии любые происходящие с нами метаморфозы кажутся нам совершенно естественными и не вызывают никакого удивления. Затем Диме и вовсе почудилось, что он как бы сливается с окружающим пейзажем и состояние блаженного покоя начинает охватывать его. Чувство страха перед происходящим совсем пропало, потому что он сам становился тем, что происходило, если, конечно, столь удивительное ощущение можно вообще передать словами. Это ощущение, однако, быстро улетучилось, после чего произошло следующее: зловещее эхо незаметно стихло, и Диму окружила кромешная тьма. Она наступила резко, страшно, как будто чья-то невидимая гигантская рука выключила огромную лампу, освещающую город. В короткий период густо-синих сумерек, продолжавшийся не более двух-трех секунд, перед тем, как мрак окончательно поглотил дома и улицы, Дима увидел, как удаляющаяся Лешина фигура начала расплываться в воздухе и стала совершенно прозрачной, как стекло. Его длинная тень, фантастически неправдоподобная в сумерках, растворилась вслед за своим хозяином. Видение было удивительным, потому что Дима хорошо осознавал, что ночная перемена происходит с чудовищной быстротой, но, тем не менее, он успевал в подробностях разглядеть все изменения; время как будто замедлилось и стало вязким, как кисель. Затем Диме показалось, что земля уходит у него из-под ног, его собственное тело отрывается от горячего еще асфальта, приобретая неожиданную воздушную легкость, и начинает парить в невидимом эфире. Он увидел, что его руки и ноги светятся внутренним огнем; свечение тонким ореолом окутало тело и ухватило небольшую часть окружающего пространства, как слабенькая свеча, освещающая небольшой уголок комнаты. Голову его заволокло дымчатой пеленой, сквозь которую он различал неясные смешанные звуки: где-то вдалеке прокричал петух; с ревом промчался мотоцикл; послышался звук, похожий на звон разбивающегося стекла. 'А-а-а', - сказал Дима в полный голос, сам не понимая, что делает. Зашумело, загрохотало эхо. Диму стало подкидывать на волнах эха, которые, как живые, пролетали мимо него, дотрагиваясь до его рук и ног прозрачными воздушными касаниями. Он задел рукой какой-то узкий холодный металлический предмет и хотел было ухватиться за него, но гладкий металл выскользнул из пальцев и, неожиданно обретя вес, Дима пулей ринулся вниз, в темноту. Через секунду он всем телом ударился о нечто, напоминавшее паркетные доски. Голова у Димы кружилась, ему показалось, что он упал с порядочной высоты, однако он нисколько не ушибся и даже хотел вскочить на ноги, но продолжающаяся слабость не позволила ему этого сделать. Дима приподнялся с пола, вглядываясь в серый полумрак, протер слипающиеся глаза.

Во время тяжелой болезни, когда душевные и физические силы надломлены болью и жаром, у страдающего притупляется полнота ощущений. Желания больного направлены, прежде всего, на облегчение своих страданий, и большинство остальных потребностей, включая еду и питье, на время угасают. Больной слабеет; жар разливается по его телу и затуманивает мозг; мысли его обращены внутрь себя, и все помыслы направлены только на собственное исцеление. В силу этого, и окружающий мир начинает восприниматься им иначе: сквозь завесу болезни все привычное приобретает необычные оттенки, как в странном сне.

В таком состоянии пребывал сейчас Слава. Происходящая вокруг него невиданная чертовщина, в конце концов, утомила его мозг и притупила остроту чувств, создав непроницаемый тоненький барьер между ним и окружающей реальностью, тем самым оберегая его от полного помешательства; однако эта реальность по-прежнему присутствовала вокруг и клещами вцепилась в него, заставляя попеременно то испытывать облегчение от миновавшей напасти, то трепетать в преддверии новой. Способность человека к психологической защите перед лицом непривычной, никогда не виданной им ранее опасности, могущей напугать его до помутнения рассудка, позволяла Славе сохранять здравый смысл и по мере сил пытаться искать какие-то выходы. Но окружившая его 'другая' реальность была слишком реальной, слишком осязаемой, чтобы можно было принять ее за нездоровый сон. Единственный выход был опять подсказан ему его собственным организмом: осязаемость и пугающая материальность происходящего волнами рождала в нем отчаяние, но сила восприятия ослабела и разум обволокло туманной сонной дымкой. Благодаря этому, он все еще сохранял рассудок, хотя в обычной жизни даже и не поверил бы, что способен сохранить самообладание, попав хоть на минуту в подобный фантастический переплет.