Юлия Латaынина - Сто полей

Большая лодка с чужеземцами подходила к пристани.

– А что это, – громко удивился Неревен. – Смотрите, заморские купцы все съехали со своего корабля. И с магистратами.

– Гражданство отмечают, – зло сказали рядом. – Вчера лаялись, сегодня помирились. Богач с богачом всегда договорятся.

Неревен глянул: визгливый голос принадлежал человеку, похожему на пузырь, без ушей, без носа, и кафтан бархатный, но грязный.

– Гражданство, – разочарованно протянул Неревен. – Да уж, теперь им нечего бояться. Да и вору-то слабо в самый канун заповедного дня на корабль залезть. Опять же – охрана в гавани.

Человек-обрубок со злостью плюнул в сторону освещенной харчевни с магистратами и торговцами.

– Это кто же воры? – встрепенулся он. – Богач бедняка законно грабит, а возьмет бедняк свое назад – так уши рвут.

Человек-обрубок заплакал. Он явно был пьян. Сосед его наклонился к Неревену и шепнул:

– Выгнали его сегодня с работы – вот он и бесится.

Неревен вздохнул. О богачах вообще-то человек-обрубок рассуждал правильно. Только вот уши у него были неправильные.

– Да, – сказал Неревен. – Говорят, весь корабль завален золотом. Разве можно такие деньги добыть честным путем?

– Колдовское золото, – горько сказал кто-то. – А его, если не дарить добровольно – пеплом станет.

Неревен сощурился.

– То-то и удивительно, что не колдовское. Сегодня в королевском суде их набольший на треножнике клялся, что не умеет колдовать.

Лодка покачивалась, ночь продолжалась.

Скрипнула дверь, на веранде показался еще один человек: желтый кафтан, бегающие глаза. Пристроился к честной компании, поманил пальцем «айвовый цветочек». Девушка, улыбаясь, села ему на колени.

– Слышь, Джад, – сказал человек-обрубок, – а заморские торговцы, оказывается, не колдуны.

– Пьян ты сегодня, Половинка, – сказал тот.

Прошло столько времени, сколько надо, чтобы сварить горшок каши. Половинка и Джад куда-то исчезли.

Неревен выбрался на верхушку веранды и стал смотреть в шакуников глаз. Заморские торговцы сидели в ста шагах, меж вышитых столиков, пили вино с городскими чиновниками и смеялись. Вдали, на волнах в серебряной сетке, качался темный корабль.

Но как ни вглядывался Неревен – никто к кораблю не плыл. Безумная затея сорвалась. Вторая ошибка за сегодняшнюю ночь. Первую Неревен сделал у холма в Мертвом Городе, глядя на стальную чечевичку. Он тогда подумал так: «Есть глаз Шакуника, можно сделать и ухо». А потом так: «Есть амулеты – ворожить, есть и амулеты, чтобы подслушивать». Но глаз Шакуника – не амулет, а варвары из-за моря – не ученые. Но отчего же пришла в голову ложная аналогия?

Неревен уже было повернулся уйти, но тут один из купцов вскочил и стал вглядываться в темноту. И тут же с корабля что-то вскричало, полыхнуло, – в серебряную воду с визгом катились две тени.

На берегу всполошились. Неревен бросился вниз, к гавани, забыв об аналогиях и силлогизмах. Вот теперь, ища воров, лавочники каждый куст оглядят. Десять ишевиков стоил утром Неревен. Чего будет стоить Кукушонок, застигнутый среди ржаных корольков?

Но чего испугались воры на корабле? И почему заморский торговец заметался раньше общего переполоха?

Айлиль прибежала к брату и рассказала ему правду об Арфарре – то есть то, что говорил Неревен.

Ведь глупый эконом Шавия сказал, что советник стремится к справедливости и общему благу, а Неревен объяснил, что советник стремится к мести… Неревен рассказал правду, потому что такое правда? Это то, о чем можно спеть песню. Можно спеть песню о человеке, хотевшем мести, а кто слышал песню о человеке, хотевшем справедливости?

«Справедливости» можно хотеть на вейском. А на аломском и слова-то такого нет. Есть слово «справедливый». Но опять-таки нельзя быть «справедливым» просто так. Если ты, скажем, «справедлив» к истцу, то тем самым несправедлив к ответчику. Арфарра составлял грамматику аломского языка, там было сказано: у аломов прилагательные, как глаголы, бывают переходные и непереходные, «справедливый» обязательно требует дополнения. «Справедливый» к кому?

Айлиль повторила слова Неревена и даже всплакнула:

– Сколько людей не может выбрать между верностью клятве и верностью королю! А если б могли – мир бы остался совсем без песен. Была бы одна роспись на стенах. Дивная, как в покоях государыни Касии.

Король велел позвать Арфарру: тот еще не возвращался с дамбы. И еще этот сон графский… Сну, впрочем, король не верил. Король рассердился, потому вдруг молвил:

– К вам, сестра моя, сватается экзарх Варнарайна.

Девушка побледнела и упала в обморок. Подбежали с криком прислужницы.

Король сжал зубы: «Значит, правда, о ней и Кукушонке. Не будет, однако, горевать о разорванной помолвке. А если через шесть лет… Экзарх глупец: сколько войн начиналось оттого, что король обижался за обращение с сестрой или дочерью в чужих краях. Ни за что так охотно не воюют верные, как за честь госпожи».

Варай Алом поднялся в башню к старой женщине, прижался лицом к холодному стеклу и сказал:

– Великий Вей, что за страна! Только во время войны они и слушаются короля, и они наглы передо мной, а Арфарра со мной хитрит. Пришел граф Най и рассказал мне, что видел во сне Золотого Государя, который отдал ему печать государственного канцлера, и старый Цеб Нахта был с ним. Цеб Нахта подтвердил этот сон и показал печать, и сказал, что Золотой Государь назвал Арфарру шпионом империи. Кому отдать ее, графу Наю или Арфарре?

Ведь граф Най, клянусь божьим зобом, глупей настоящего енота, а Арфарра рад продать меня горожанам и торговцам!

С башни был виден весь ближний мир: горы, как кони, сбежались к морю, вытянули морды, пили; костры на небе, костры в городе и в замке. А это кто сел на игреневого иноходца, как козел на бочку? А, это морской торговец…

– Я не могу выбрать, – сказал король.

Старая женщина удивилась:

– Если не можешь выбрать – пусть выберет посторонний.

Ванвейлен еще не успел выехать со двора, когда сзади послышались крики. Стража с факелами окружила его и привела в высокую башню над утренней трапезной. Со стен щурились звери, похожие на чертежи: каждый зверь был как бы разрезан пополам и дважды изображен анфас, чтобы ни один кусок зверя не остался невидимым.

Ему велели встать на колени – не перед королем, а перед его старой матерью.

– Я посторонний, – с ужасом сказал Ванвейлен, – я ничего не знаю.

Старая женщина кивнула:

– Ты посторонний, поэтому тебе и решать. Через человека говорит интерес, через постороннего – бог.