Елена Хаецкая - Возвращение в Ахен

Ингольв еле удостоил взглядом тощую взъерошенную тень.

— Что угодно? — хриплым спросонок голосом осведомился оруженосец.

— Принеси вина, мяса и хлеба, — велел бессердечный капитан.

— И поживей.

Но оруженосец еще медлил.

— Ваше благородие, — шепотом сказал он, видя что на него не обращают более никакого внимания.

Ингольв очнулся от задумчивости и удивленно посмотрел на оруженосца.

— В чем дело?

— Можно, я не буду разогревать мясо? Оно и холодное — очень вкусное и это… питательное. Разгоревать — это надо повара будить, а он как пить дать по шее надает. Вы же его знаете, ваше благородие, тут хоть чей приказ, хоть вашего благородия, хоть его светлости, все равно по роже-то он съездит мне и никому иному…

Стражники были такой же частью замка, как, скажем, мебель или гобелены, и в каждом новом мире они имели другой облик. Но всегда Ингольв находил в их среде вполне развитую и достаточно сложную систему взаимоотношений. Точно так же, как все люди, они умели дружить и ссориться, одни оказывались алчными, другие преданными, третьи глупыми, встречались порой изощренно— подлые, а иногда — поразительно добродушные. И даже зная наперед, что они исчезнут, когда Торфинн уйдет из этого мира, Ингольв каждый раз привязывался к ним — как это было еще в те дни, когда он командовал своей ротой в Ахене…

Сейчас неплохо бы вспомнить о том, что несчастный заспанный Феронт с острыми коленями, торчащими из-под рубахи, всего лишь мебель, вроде кресла или стола, и если ему съездят по роже, то от него явно не убудет…

— Ладно, тащи холодное, — распорядился Вальхейм, — только побыстрее.

Оруженосец благодарно улыбнулся и ушел. Он появился на удивление быстро. Бухнув на стол корзину, тяжело нагруженную провизией, оруженосец поклонился и поспешно удрал, пока его не заставили искать в этакой темени скатерть и бокалы. Вот жулик, подумал Ингольв, расставляя на столе тарелки с мясом и хлебом и кувшин вина. Обнаружив на дне корзины свои любимые оливки, капитан улыбнулся: каким бы сонным ни был оруженосец, а подлизаться к его благородию не забыл.

Ингольв тихонько свистнул:

— Эй, ясновидец…

Под кроватью зашуршало, и оттуда вылез Аэйт, покрытый пылью. При виде съестного он невольно глотнул и побледнел. Ингольв вдруг ощутил беспокойство и неловко спросил:

— Вы… ваш народ… у вас едят такое?

Аэйт молчал. У него так обильно текли слюни, что он не мог говорить. К тому же, морасту и воину должна быть присуща сдержанность. Наконец он с достоинством кивнул.

— Это все тебе, — сказал Ингольв немного более резко, чем хотел. — Ешь по-быстрому. У нас мало времени.

Аэйт не заставил себя упрашивать. С великолепным презрением к столовым приборам юный дикарь проглотил несколько кусков мяса, отчаянно морщась, сжевал одну оливку, потом глотнул вина и закашлялся. Ингольв, внимательно наблюдавший за ним, быстро отобрал у него кувшин.

— Ты когда-нибудь пил такое?

— Нет.

— Если раньше не пил, то не пей.

— А что это? — спросил Аэйт, облизывая пальцы.

— Яд, — коротко ответил Ингольв, странно напомнив юноше Эогана.

Аэйт страшно отупел от сытости и, осознав это прискорбное обстоятельство, сильно тряхнул головой и прошептал имя брата, словно призывая его на помощь.

Ингольв быстро склонился к нему.

— Что ты бормочешь?

— А? — Аэйт поднял глаза. — Нет, ничего… Ингольв, — тихо сказал он, — что ты будешь со мной делать?

— То, что ты просил. Отдам тебе брата, если он еще жив, и выведу вас из замка. Но сначала поклянись, что ни он, ни ты никогда не приблизитесь к обители Торфинна.

Аэйт заморгал.

— Нужен нам твой Торфинн… А что будет с тобой?

— Не твоя забота, — коротко ответил Вальхейм.

Аэйт все еще мялся. Тогда Вальхейм улыбнулся и неожиданно обнял юношу за плечи.

— Скорее всего, ты не поймешь, Аэйт, — сказал он, — а может, и поймешь, если ты действительно «видишь». Много лет назад Черный Торфинн отнял у меня свободу, мой Ахен, мою сестру. Потом в бесконечных мирах Элизабет я потерял и себя. И если теперь Торфинну вздумается меня уничтожить, то человеку по имени Ингольв Вальхейм это будет уже безразлично. А теперь идем.

Он оттолкнул от себя Аэйта, взял свечу со стола, и они тихо вышли из комнаты.

Святыня скальных хэнов не видела такого обилия молящихся и приносящих подношения вот уже немало веков. Пожалуй, в последний раз такой наплыв паломников наблюдался здесь в прискорбные годы гражданских и религиозных войн эпохи лже— кумиров.

Преодолев исконное отвращение друг к другу, обитатели Красных Скал стекались отовсюду, погруженные в скорбь и молитву. Алвари, не выдержав неизвестности, побежал-таки к скале Белые Пятна — поглазеть на таинственный замок хотя бы издали, а заодно посетить Кари, у которого не был в гостях лет сорок, никак не меньше. То, что предстало глазам старого хэна, вызвало в его душе настоящий ужас. Трава вокруг пещеры была безжалостно истоптана сапогами, а вход в нее завален.

Алвари самоотверженно трудился всю ночь. Он разгребал завал, плача и ломая ногти. Кричать, призывая Кари и Кабари, он боялся, потому что страшный восьмибашенный замок высился прямо над его головой, в нескольких десятках метров, — кто знает, может быть, там все слышат? Рисковать ему не хотелось. Молча глотая слезы, вспотевший, в рваной и пыльной одежде, Алвари, наконец, к утру разобрал небольшой проход и прижался к нему лицом, вглядываясь в черную пустоту пещерки. Острые осколки расцарапали ему щеку, но скальный хэн даже не заметил этого.

— Кари! — отчаянно крикнул он, уже не думая о том, что его могут услышать враги. — Кари! Это я, Алвари!..

Слезы душили скального хэна. Он даже не подозревал о том, что умеет плакать.

— Кари, чтоб глаза тебя не видели! — снова позвал Алвари, прибегая к традиционному приветствию, на которое ни один хэн, даже самый нелюдимый, не может не откликнуться.

Но ответом Алвари была мертвая тишина.

К полудню он полностью разобрал завал, кожей чувствуя, как веселится душой, глядя на него, бесспорный бог «Глаза боятся, а руки делают». Однако самому Алвари было не до веселья. Пещерка действительно была пуста. Поленья от костра, горевшего некогда на пороге, были разбросаны по всему полу, одно из них тлело в постели…

Изнемогая от усталости, разбитый горем, Алвари с трудом дотащился до своей хижины и бросился там на ложе из сухих листьев. Он проспал до трех часов ночи, когда закат сменился рассветом, после чего уселся посреди храма, скрестив ноги, и начал усиленно медитировать под пристальными взглядами застывших каменных божеств, которые взирали на него со всех сторон, облитые двойным светом заходящей луны и встающего солнца. К утру первые хэны, услышавшие мысленный призыв Алвари, уже подходили к святыне.