Том Арден - Танец Арлекина

Он пытался думать.

Но что он мог придумать?

«С первыми лучами солнца мы примемся за дело».

Джем напрягся и прислушался к доносившимся снизу голосам. Поначалу слышались бормотания — скорее всего внизу молились. Теперь оттуда неслись приглушенные рыдания.

Теперь там все стихло. Легли спать?

Легкий ветерок шелестел листвой, посвистывал у окна. Едва слышно задребезжало стекло в оконной раме, ветер проник в комнату и, словно змея, обвил обнаженные ноги и руки Джема.

Джему стало зябко.

Тик.

Тик!

Потом, по всей вероятности, он ненадолго впал в забытье, потому что очнулся от того, что чья-то рука нежно гладила его волосы.

Нежно.

Очень нежно.

Джем дернулся всем телом. Уже? Уже?!!

— Ч-ш-ш, Джем. Джем. То был голос тетки Умбекки.

— О Джем, дай мне посмотреть на тебя.

Нет, не монеты лежали на веках у Джема, его глаза были закрыты повязкой. Чья-то рука потянула за узел, повязка спала, и Джем увидел озабоченное лицо своей тетки, озаренное свечой. В комнате было темно. Может быть, она опомнилась? Может быть, пришла, чтобы освободить его? Джем издал нечленораздельный звук сквозь кляп, но тетка и не подумала вынуть его.

— Ч-ш-ш-ш, — повторила она и снова погладила волосы Джема. — Тише, тише, ты напуган, мой милый? Не бойся, не волнуйся, скоро все кончится. — По голосу чувствовалось, что тетка желает ему добра. Голос утешал, баюкал Джема. — Когда я была маленькой девочкой, мне довелось пережить ужасную боль. Мне пришлось гораздо тяжелее, чем тебе, Джем. У меня болело внутри, в животе. Лекарь сказал, что необходима операция. Как же мне было страшно! Мама тогда еще была жива, и как же я умоляла ее! «Мамочка, пожалуйста, — кричала я, — не давай ему разрезать меня!»

Последние слова Умбекка произнесла, по-детски картавя. Вспомнив о своем детстве, толстуха рассмеялась, но тут же покачала головой.

— Какая же я была глупышка. Мне ведь все время было больно, так больно, так у меня болел живот! Но знаешь, Джем, после операции боль прошла. Так что все было на пользу, понимаешь? Вот и тебе станет лучше, мой дорогой. Скоро-скоро.

Глаза Джема были полны неподдельного ужаса.

Но тетка этого не видела. Она ходила вокруг стола, время от времени прикасаясь к дрожавшему Джему пальцами. Она говорила, но, похоже, больше сама с собой, нежели с Джемом.

— Понимаешь, мой милый, иного выхода нет. А все из-за того, кто ты такой, Джем. Ты никогда не задумывался о том, кто ты такой? У других детей есть и отец, и мать. Ты не думал о том, почему у тебя нет отца, Джем? «Джем-бастард» — так тебя зовут. Но ведь это значит только то, что ты — бастард, но что такое «бастард»? Это означает, что твоя мать — шлюха, Джем! Грязная шлюха!

Голос Умбекки неожиданно зазвучал громче. Ее трясло от гнева. Со свечи, которую толстуха сжимала в руке, капал воск.

Капли горячего воска упали на голень Джема. Он сморщился от боли. Его искореженная нога дернулась. Она была живая!

Но, значит, она всегда была живая. Только изуродованная.

Глаза Джема наполнились слезами. Он поморгал, прогнал слезы, снова увидел темный силуэт в пламени свечи. Низкий сводчатый потолок, окно со ставнями, огромный железный Круг Агониса на стене над головой, в нише.

Это был алтарь.

Умбекка отвернулась от юноши. Голос ее продолжал звучать тихо, нежно, но казалось, в нем скопилась готовая пролиться горечь и желчь.

— Это было во времена Осады. Эта шлюха отдалась простому солдату. Простому солдату! Вот почему ты такой, какой ты есть, Джем! Твои изуродованные ноги — знак того, что ты бастард, ублюдок. Когда ты родился, Джем, в тебя было брошено семя. То было семя Зла. Это семя теперь нужно вырвать с корнем и уничтожить.

Умбекка обернулась к Джему. Ее пухлое лицо зарделось. Она снова принялась гладить Джема по голове, но Джем в ужасе сжался. Пальцы Умбекки бегали по его ногам, бедрам, между ног.

Юноша весь дрожал.

Его тошнило.

— Ты становишься мужчиной, Джем. Но впереди тебя ждут только муки и разочарования, Джем. Но скоро все будет хорошо! Скоро Зло будет вырвано из твоего сердца! И ты будешь сидеть на стуле рядом со мной, как сидел, когда был маленький. Помнишь, как мы с тобой несли стражу около храма, Джем? Как мы были счастливы тогда? Мы снова будем счастливы! Мы будем жить с тобой, посвятив всю свою жизнь богу! Пройдет время, и ты станешь лучом божественного света для этой несчастной деревни. О, этому суждено случиться. Все пройдет, и все будет хорошо, Джем. Джем!

Умбекка, рыдая, повалилась на грудь к юноше. Джем чуть не задохнулся. Свеча в руке у тетки угрожающе наклонилась к его лбу. Джем крепко зажмурился.

Как он ненавидел свою тетку! Он верил ее обману, а, поверив, полюбил ее. Каким же он был глупцом! Если бы юноша сейчас мог вырваться из своих пут, он бы отхлестал Умбекку по щекам, он бы убил ее и не пожалел об этом. Вся его жизнь после ухода Варнавы сейчас казалась Джему шелухой, сором, носимым ветром.

Тихонько скрипнула дверь. В комнату скользнула темная фигура.

— Умбекка! — проворковал Воксвелл. — Ты же знаешь, что мальчишка должен быть подвергнут очищению. Пойдем. Пойдем отсюда. Ночь темна. Пусть последний раз поспит греховным сном. Оставь его.

— О Натаниан, верно ли мы поступаем?

— Добрая моя госпожа. Тихо! Чш-ш-ш-ш!

Умбекка позволила лекарю заключить себя в объятия, и они застыли, обнявшись, в алтаре — пожалуй, несколько дольше, чем допускали приличия. Затем Воксвелл увел Умбекку из комнаты.

Джем снова остался один.

Он глубоко вздохнул. Глаза ему не завязали, но без свечки в комнате царил почти непроницаемый мрак. Нынешняя ночь была ночью Чернолуния. За окном тоже было темно — ни зги не видно.

«Бонг!»

Это часы в прихожей пробили очередную пятую. Приятный басовитый звон прозвучал, словно колокол проклятия. Сколько еще раз прозвонят часы до наступления рассвета? Слезы, которые он пытался сдержать, хлынули из глаз и ручьями потекли по его щекам.

Джем был в полном отчаянии. Он был скован, связан по рукам и ногам и понимал, что это и есть начало его новой жизни, что эта жизнь будет такой, как сейчас. Он верил, что он не просто калека, а теперь он будет калекой — только калекой, и больше никем.

Все кончено.

Все было кончено.

Если бы Джем хотел умереть, он бы умер в это мгновение. Он был готов на все, лишь бы только не жить такой жизнью, которую уготовила для него Умбекка. Он не желал становиться безногим инвалидом, лишенным возможности передвигаться на «мерзких деревяшках», как называл его костыли Воксвелл.

Горячечная ночь тянулась. Джема то колотило в ознобе, то жгло огнем лихорадки. Он лежал и считал удары часов — вернее, принимался считать, а потом сбивался со счета.

Снова начинал считать.