Светлана Багдерина - Иван-царевич и C. Волк.Похищение Елены

Слуги растеряно сгрудились в людской, выспрашивая друг друга, не видал ли кто, что там у царя-батюшки стряслось, и какие им от этого будут последствия.

Стражники отводили глаза от беспричинного чувства вины и на всякий случай перестали пускать во дворец всех без исключения, как будто их могли обвинить в том, что это они пропустили в воздушное пространство дворца летучую гадину и дали умчаться в неизвестность без сопровождения юному царевичу…

Над всем дворцом висела серая атмосфера всеобщего уныния и неловкости, исправить которую едва ли смог незаметно подступивший теплый тихий вечер.

Новостей не было, но подошло время вечерней трапезы, и Елена приказала пересчитать гостей и накрывать в Зале пиров на всех, хоть и не до пира ей самой

было сейчас – подташнивало с самого утра, и голова гудела как похоронный набат (тьфу-тьфу-тьфу!) и безо всяких напастей.

Ой, ноблесс, ноблесс…

Когда она прошла на свое место по правую руку от старого царя, согласившегося временно подержать бразды правления страной на время отсутствия старшего сына Василия, и поэтому снова сидевшего во главе стола, ужин был уже накрыт, весь двор в сборе – сидели со скорбными лицами, обливаясь слюнями (несчастье несчастьем, а кушать с обеда не ели), и ждали ее.

Увидев, что Симеон и Ефросинья собрались с силами и спустились тоже, она с

облегчением вздохнула: значит, можно будет посидеть минут пять-семь для приличия,

и тихонько уйти. От запаха паштетов, дичи и расстегаев ее снова начало мутить, а постные лица придворных и их вымученные попытки подбодрить безутешных родителей дежурными сочувственно-бодренькими фразами, в которые, подозревала она, они и сами-то не верили, могли ситуацию только усугубить.

Вяло поковыряв салат из привезенных специально для нее из самой Стеллы оливок и креветок и пригубив из кубка клюквенный морс, через пять минут после начала ужина Елена встала, ласково попрощалась с родителями мужа, и плавной походкой будущей матери наследника престола вышла из зала.

– Чего изволите хотеть, ваше величество? – заботливо поправив шаль на ее плече,

заглянула ей в лицо горничная Матрена. – Совсем ить не покушамши ушли, может, на ночь опять чего-нибудь припасти – голубцов там, пельмешков, бульончика, аль еще там чего?..

Царица честно задумалась над предложением.

При одной мысли о еде ее стало мутить еще пуще прежнего.

– Нет, спасибо, Матрена, ничего не надо.

– Ну, как знаете, ваше величество. Не хочется сейчас – захочется потом, –

утешающее махнула рукой Матрена. – Не извольте беспокоиться. Если чего пожелаете

– я мигом на куфню слетаю – Терентьевна-повариха быстренько обернется – приготовит.

– Да, спасибо… – рассеяно отозвалась Елена.

После сегодняшних переживаний, казалось ей, есть ей захочется едва ли раньше, чем через неделю.

Бедная, бедная Серафима… Как это ужасно – быть схваченной и унесенной на верную погибель каким-то мерзким чудовищем в своем собственном саду, в кругу подруг, когда не ожидаешь ничего подобного!.. Буквально на ее глазах!.. Если бы это случилось с ней… страшно подумать… Она бы этого не пережила. Бедный, бедный Ион… Если бы от нее что-то зависело, она бы, не раздумывая, бросилась на помощь им обоим – только помочь им было не в ее силах… Да если бы и была

такая возможность – какая польза может быть от нее, робкой, беспомощной, слабой, даже оружия-то в руках никогда не державшей?.. Оставалось только вздыхать и сочувствовать – да только кому от этого легче?.. И за что только боги Мирра посылают такое испытание Серафимочке и Иону?..

Матрена распахнула перед ней дверь ее покоев, и в лицо сразу ударила приятная обволакивающая волна тепла от натопленной печки и… паров алкоголя.

Тошнота, тут как тут, как на колесиках подкатила к горлу.

Горничная уловила запретный запах тоже и кинулась открывать окно.

– Митроха!.. Граненыч!.. Опять приложился!.. Ну, морда бесстыжая!.. Говорили же ему, приказывали даже!.. Ну, все – терпение мое кончилось всё! Завтра утром расчет ему дадим, питуху несчастному!.. – возмущенно запричитала она. – Сколько

раз ведь говорено было – и не сосчитать! Вы, ваше величество, присядьте, а лучше

– прилягте – я сейчас полотенчиком-то помахаю, все и выветрится…

– Спасибо, Матрена, мне уже лучше… – Елена подошла к распахнутому окошку, встала с ней рядом и вдохнула полной грудью последний, наверное, теплый вечер

октября. – Ох, боги Мирра, воздух-то какой… Сладкий… Хоть на торт намазывай…

С наступлением беременности царица стала реагировать на винные пары крайне болезненно, и по сей важной причине во всем дворце на девять месяцев был введен сухой закон, распространяющийся одинаково на бояр и на прислугу.

Ему с разной степенью удовольствия или отсутствия оного подчинились все… кроме

одного человека – истопника Митрофана Гаврилыча, за свое пристрастие прозванного однажды незнамо кем Граненычем, каковое прозвище к нему и приклеилось и вытеснило из памяти народной его настоящее отчество. Но Митрофан не обижался – услышав его, он лишь хитро ухмылялся, произносил что-то вроде «хоть горшком

назови – только в печку не ставь» и многозначительно поднимал вверх указательный

палец. Пьяным он бывал, как и все нормальные люди, только по большим праздникам,

но для поддержания тонуса – и где только слов таких нахватался! – «по чуть-чутьку» принимал каждый вечер вне зависимости от времени года, погоды, занятости и политической обстановки в стране.

Увольнять старика Граненыча из уважения к его не видным на светло-мышиного цвета

волосенках сединам Елене хотелось меньше всего, но и каждый раз, после посещения

им ее комнат, или наткнувшись невзначай в коридоре на шлейф его привычки, бежать к туалету или к открытому окошку – что оказывалось ближе – ей уже изрядно претило.

Надо будет поговорить с боярыней Федосьей, чтобы та взяла Граненыча к себе –

Конева-Тыгыдычная сегодня как раз жаловалась, что их истопник снова ушел в запой. Он тоже был нормальным человеком, заверила ее боярыня Федосья, но календари всегда покупал в кабаке – а там у них что ни день, то праздник, что ни другой – то праздник большой, а других способов отмечать их Селиван не изучил… День кузнеца, День шмелевода, Трехсотлетие освобождения Узамбара от Сулейманского гнета, Стасемидесятидевятилетие освобождения Сулеймании от Узамбарского гнета, День ложкаря и балалаечника, День сбора цвета папоротника… По выражению возмущенной боярыни, все праздники у него слились в один – двухсотлетие

граненого стакана, и стакан этот, в который все слилось, был размером со среднее море и с каждым годом увеличивался.