Татьяна Каменская - Эртэ

Так иди же Влад! Иди навстречу своему унижению, своей ненависти, своей гордыни, ибо только она одна в состоянии разрушить все данные прелести…как и саму Любовь!

Ты уже слаб. Ну, что ты ещё можешь дать…

— Лишь прелесть страстного поцелуя!

Что? Это возмутительная, немыслимая наглость Влада быть первым… даже в том поцелуе, в который он вложил все последние крохи своих жалких жизненных сил, целуя спящую Марину. Но как долго длится этот поцелуй, и как завывает ветер, беснуясь вокруг постамента. Этот вой, свист нарастает, когда сквозь этот гул прорывается нестерпимо скрипучий и громкий голос, что дрожит от ярости и гнева.

— Как он посмел первым поцеловать мою собственность? Мою, и только мою! Как ты посмел, мой неверный раб, даже мысленно упоминать то слово, что я запретил, раз и навсегда упоминать без моей надобности… Ты предал меня, Маг, позволив кому-то забрать моё, тем самым ослабив меня! И ты ответишь мне за это-о-о-о-о-о… П-пшо-ол в-в-вон-н-н-н…!

Страшный ураган промчался по огромному залу, разметав монстров и химер в разные стороны. С визгом они летели к стенам замка и, ударившись, расплющивались о стены, висели там несколько секунд, а затем сползали вниз, на пол, откуда уже расползались в разные стороны зала с тихим повизгиванием и подвыванием. Страшный грохот падающей со стен штукатурки, и тонких колонн, звон лопающихся стекол в окнах, качающиеся люстры на потолке, развевающиеся занавески на окнах, тихое и монотонное дребезжание хрустальных фужеров на праздничном столе, пляшущие вилки и ложки на пустых блюдах, где словно белые флаги машут призывно салфетки для гостей, всё это приведёт в замешательство кого угодно, но только не доктора. Да и обратил ли он вообще внимание на всё это? Его упоительный поцелуй длится так долго, что кажется проходит целая вечность, в течении которой он чувствует, как жизнь, вместе с теплом возвращается в некогда холодные губы его жены…

Две колонны у постамента, поддерживающие балдахин из прозрачных занавесей, вдруг зашатались и рухнули, едва не задев доктора. Другие две колонны угрожающе накренились, но доктор, подхватив свою жену, стал стремительно спускаться по ступеням высокой лестнице вниз, в зал…

— Стой! — взревел Маг, который только сейчас пришёл в себя от изумления, которое испытал, впервые услышав голос самого Вилона.

Но Влад? Этот проклятый докторишко, видимо, совсем не испытывал никакого благоговения, страха и ужаса перед всесильным божеством, от имени и голоса которого дрожат поджилки у каждого монстра или химеры, не говоря уже о простом смертном человеке…

Как странно устроен человек. Он может быть трусом и подлецом на сто процентов, и таким же храбрецом, отметающим от себя весь страх и ужас надвигающейся смерти, только ведь и храбрость бывает как проклятие…

— Стой! Ну стой-же… Вла-ад-д-д… — хрипит Маг, словно изнемогая от огромной тяжести, что навалилась вдруг на него. Он протягивает руку к убегающему по ступенькам человеку, словно умоляя его остановиться…

О, как тяжелы объятия Вилона, что уже пришёл и ждёт своей положенной жертвы. Как страшны его глаза, в которых собрано сосредоточие тех сил, что нашли своё постоянное пристанище в этой грубой оболочке странного тела, толи ужасной химеры, толи монстра багрово- красного цвета, с длинным извивающимся хоботом испачканным запекшейся кровью, с острым жалом, что вонзается поминутно в маленькую черную бархотку, выползающую из под нижней складки бугристой шее монстра. Многочисленные руки Вилона, длинные и загребущие, из них непросто вырваться, они держат тебя мертвой хваткой. Откровенно жаль того, кто окажется на пути этого страшного монстра, в глазах которого, огромных и лупоглазых, не видно ничего, кроме вожделения крови…

— Ты не достоин высшей власти, ты, жалкий человечишко! Ты как все они, и всегда таким останешься. Но ты пустота, ты прыщ на моем теле, ты никто и ничто! И ты умрешь как все людишки, страшной и мучительной смертью, познав перед этим жуткий страх. Ты возомнил себя Великим? Но я посмотрю, как ты и именно Ты будешь переносить все те страдания, на которые, прежде именно ты обрекал других, думая, что твоя прихоть — их Судьба, а ты закон и судья! Ты также боишься смерти, но ты готов предать вновь и вновь себя и себе подобных, что-бы уйти от этого страха. Ты возомнил о себе так много, что надоел мне как выскочка, как гниющий прыщ на моем теле!

— Но я…я так старался! — молит Маг о снисхождении.

— Плохо старался! — усмехается чудовище и кладет свою огромную багрово-красную, всю в гнойных буграх руку на плечо Мага. — Плохо! И в наказание, побудь сначала одним из тех, кого ты посылал на смерть от имени меня и ради меня…

Багрово-красные руки чудовища сжимают в своих объятиях Мага, да так крепко, что хрустят его кости, а в глазах мелькают такие же багрово-красные сполохи огня.

— О, пощади! Пощади, мой господин!

— Пощадить? Хорошо! Я пощажу тебя…но потом! Потом…когда ты вновь пополнишь мои реки своей кровью…Чужой мне уже не дождаться… А я бываю нетерпелив…ты знаешь это отлично…

С жутким, леденящим душу хохотом, чудовище стало разрастаться, превращаясь в огромное багровое облако, что зависает над Магом, а затем схватив его, швыряет в саркофаг, где когда-то лежала Марина. Прозрачная крышка с грохотом накрыла Мага, и он вдруг почувствовал ужасную духоту. Не хватало воздуха, и не было сил сдвинуть тяжелую крышку своего гроба.

— Прости меня Вилон! Прости…Выпусти меня, и я добуду тебе кровь, добуду любой ценой, любой своей подлостью, но добуду, пусть даже меня проклянёт весь род человеческий… — кричал Маг, хотя все его крики были бесполезны.

Он сам не слышал своего голоса. К тому же ему вдруг захотелось спать, хотя засыпать нельзя. Он может уснуть на многие года, сотни, тысячелетия. Но это пол-беды! Он может уснуть навсегда…

Нет, ему во что бы то ни стало нужно вымолить прощение у его божества…Но для этого нужна свежая кровь! Как жаль, что у монстров и химер вместо крови едкая щелочь, от которой сгорает даже зелёная трава. Значит, остаётся только он сам…

— Ты прав! Ты остаешься единственным, кто поможет мне…

И опять от жуткого смеха стынет в венах кровь. Страшно? Конечно, каждому станет страшно, и каждому захочется жить, когда идет речь о смерти. Но ещё лучше жить вечно, жить радостно, жить приятно…

— Ты будешь жить, но сначала…

О, сколько раз саркофаг наподобие соковыжималки или мясорубки прокручивал и гнал из него кровь. Сколько раз его тело разрывали на куски, и он испытывал страшнейшую муку, когда думал, что уже умирал. Но ему не давали, а вновь повторяли всё заново, оживляя, сращивая, латая его измученное тело на скорую руку… А он терпел. Ради чего? Ради лучшего и приятного будущего? Ради вечной жизни? Иди ради Вилона?