Ярослав Вольпов - Зеркало сновидений

Волк. Он тяжело поднимается с земли: его бок и передняя лапа превратились в чёрно-бурое месиво слипшейся шерсти и обваренной кожи, но, в отличие от стонущей Элеонор, он не издал ни звука. Зверь утратил часть своей стремительности — но это я успеваю осознать уже после того, как его челюсти щёлкают у моего плеча, срывая клок одежды и посылая по руке пылающую волну боли.

Правая рука отказывается мне служить: но левая, как это всегда бывает, обретает новые силы. Не дожидаясь приказа от меня, она срывает с груди крест и вонзает его волку в загривок. Крест входит так легко, словно бы был заточен и раскалён. Лапы волка на миг подкашиваются — но этого мига мне хватает, чтобы броситься бежать по первой попавшейся на глаза тропке.

Я не тешу себя напрасными надеждами. Волка-оборотня не убить одним ударом; Элеонор вытащит крест, и они оба пустятся за мной в погоню. Жажда мести придаст им сил, а мне силы взять негде… Не отыскать дороги… Не найти укрытия…

И тут, словно наперекор моим мыслям, деревья расступаются, открывая тускло светящуюся в лунном свете церковь.

Закон жанра: ночью в церкви гораздо опаснее, чем в лесу. Особенно в церкви Гримроуд-парка, от которой, по слухам, по округе и расползлось зло. Да и сама по себе она не выглядит гостеприимной. Две узкие башни, тянущиеся к небу, напоминают клыки — не самая приятная ассоциация в моём положении. Однако сзади ко мне приближаются вполне реальные клыки, и у меня нет другой дороги, кроме как внутрь.

В готический храм. Где мой электрический ёжик?

Я толкаю дверь… и на мгновение мне кажется, что я ослеп, оглох и обезумел.

Ни в каких ёжиках необходимости нет. Со всех сторон в меня летят лучи света, режущие глаза больнее, чем зубы оборотня. Голова раскалывается от визга и воя, в котором я через несколько секунд угадываю пение. Тут же я вижу и самого певца: он мечется по сцене, занявшей место алтаря, и крутит перед лицом микрофон, словно бы примеряется его перегрызть. Его скулёж сопровождает вовсе не орган, а тройка электрогитар, которые дёргаются в руках музыкантов наиболее похабным образом.

А между мной и этими сумасшедшими беснуется чёрно-бело-красная толпа.

Я пытаюсь зажмуриться; но тот, кто снится, всё равно видит их лица. Мертвенно-бледная от пудры кожа; чёрные круги под глазами, расползающиеся на пол-лица; беспорядочно висящие комья спутанных волос; кожаные шипастые ошейники, встречающиеся здесь столь же часто, как галстуки-бабочки на светском приёме; и глаза, такие же чёрно-бело-красные, как и вся эта орда, глаза, в которых не осталось ничего человеческого.

Это не люди: это нежить. Высокий парень в наброшенном на голое тело кожаном жилете — выпирающие рёбра, оскаленные зубы, чёрные провалы глазниц; не человек, а лишь остов человека. Девушка, лицо которой белее мела, с одним лишь неестественно красным пятном губ; голодная кровопийца. Существо непонятного пола, чьё лицо прошито кольцами и булавками; новое чудовище Франкенштейна. Совсем маленькая девочка в белом балахоне — она не нуждается в гриме; её искажённой бессмысленной жестокостью лицо и так просится на афишу фильма ужасов. И это лишь те, кто заметен сразу; обыкновенных растрёпанных ведьм, гривастых оборотней и бледных призраков здесь десятки, если не сотни. И все они извиваются в такт музыке, как черви в котле, виснут на шее друг у друга и взасос целуются с такими рожами, на которые и смотреть противно.

На моё плечо ложится скользкая когтистая лапа. Я то ли охаю, то ли ору во весь голос — в пронзительной музыке не разобрать. Лапа оказывается блестящей кожаной перчаткой со стальными накладками и принадлежит бритой наголо девице в коротеньких шортах и чёрных лентах поперёк груди. В её ноздрях висят кольца, от которых к серёжкам идут тоненькие цепочки. Её глаза настолько мутны, что я не уверен, на меня ли она смотрит.

— Потанцуем? — по её губам читаю я. Не дожидаясь ответа, она прижимается ко мне бёдрами, начиная двигаться в ритм оглушительным басам. В том же ритме начинает пульсировать рана у меня на плече, оставленная клыками волка.

Человек, укушенный оборотнем, рано или поздно сам превратится в оборотня. Я чувствую, что если останусь здесь, то превращение завершится в считанные минуты. И отшвырнув бритоголовую, я бросаюсь к дверям. Снаружи меня ждут всего лишь двое чудовищ; здесь же их сотня. Я снова вываливаюсь в готический вымысел, оставляя готическую реальность за спиной.

Снова — тьма, слегка разбавленная лунным светом. Снова — шелест ветвей, где каждый листик пытается подражать звуку шагов. Снова — безумный бег туда, куда глаза глядят; но на этот раз я не ощущаю даже лёгкой усталости. Ведь это не я бегу, а тот, кто снится. Он знает дорогу не лучше меня, но ему легче следовать той роли, которую написал Бенни…

И когда прямо мне навстречу выплывают поблескивающие серебром ворота парка, я понимаю, что это не удача, не промысел Божий, а всего лишь эпизод моей роли.

Это не те ворота, через которые я вошёл. И Вениамина здесь нет. Вместо него неподалёку стоит какая-то девушка в серой шали. Когда она бросается ко мне, я с большим трудом удерживаю себя на месте: мне нужно больше времени, чтобы свыкнуться с мыслью, что я уже за пределами Гримроуд-парка и не всё, что движется, хочет меня ухватить и разорвать.

— Отец Джереми! Как прекрасно, что вы здесь…

Вот с этим я мог бы поспорить.

— Я повсюду искала вас… Я — Магдалена, сестра Вениамина…

Магда? Ой, как интересно! И что же ты делаешь во сне Бенни?

— …Вениамин отправился искать Элеонор, и я поняла, что он пошёл в Гримроуд-парк, а потом стемнело, и я просто не находила себе места, и… Вы знаете, где он? Вы можете ему помочь?

Магда говорит ещё что-то, но я уже плохо различаю смысл слов, не понимаю даже того, что сам отвечаю ей, пытаясь утешить, обнадёжить. Я вижу, как луна начинает сползать с неба — но не за горизонт, а куда-то вглубь, в темноту, которая почему-то пошла складками. Сон Бенни заканчивается; но моя роль ещё не сыграна до конца, и я — её заложник. И я снова бегу, теперь к тем воротам, где оставил Вениамина; я знаю заранее, что не обнаружу его там, что он уже в парке, вместе с Элеонор, но ничего не могу с собой поделать. Один семимильный шаг, второй — и я смотрю на опустевшую улицу перед воротами. Третий, четвёртый шаг — и я снова в Гримроуд-парке, куда бы не пошёл дажё под страхом расстрела. Плечо наливается тупой болью, начинают чесаться дёсны, но я знаю, что Бенни проснётся раньше, чем я стану волком.

Я опять на поляне, откуда расходятся пять тропинок. В прошлый раз я шёл к ней полчаса, теперь — полсекунды; время в гаснущем сне сжимается, как и пространство. На этот раз передо мной три силуэта…