Татьяна Апраксина - Поднимается ветер…

— Морды, — сказал Саннио. — У них такие спокойные морды — нет оскала, какой бывает перед смертью.

— И это тоже, — кивнул герцог. — Но выражения на этих мордах… знаете, я многое повидал, но не уверен, что проснусь, если мне такое приснится.

Секретарь молча кивнул. Герцог, как всегда, подметил и сумел назвать главное. Собачьи морды не были искажены или оскалены, но при взгляде на мертвые слепые глаза пробирала ледяная дрожь. Саннио не мог подобрать нужного слова. Его одолевал страх? Отвращение? Нет, все это не годилось. Сочувствие? Жалость? Тоже не то.

— Мне стыдно за человеческий род и за то, что я к нему принадлежу. Впервые в жизни, Саннио, — негромко сказал герцог.

— Да, да, именно!

— Я убил бы на месте того, кто это сделал, — еще тише продолжил Гоэллон. — Знаете ли, Саннио, я отнюдь не святой и не стремлюсь таким показаться, я много убивал, но есть какой-то предел, который никто не смеет переступать… Секретарь присел рядом с герцогом на корточки и положил руку ему на предплечье, надеясь, что подобная фамильярность ему простится. Юноша не мог стоять перед двумя мертвыми животными, не чувствуя живого человеческого тепла. Гоэллон словно и не заметил прикосновения. Он задумчиво глядел на трупы. Тишина в лесу стояла удивительная, невозможная для середины дня. Не кричали вороны, не слышалось короткого хохота горлиц, даже сухие ветки не падали с деревьев.

— Я всегда говорил, что того, кто способен убить доверившееся ему животное, стоит опасаться сильнее, чем убийцы человека. Но это не простое убийство, которое жестокий человек совершает для забавы. Это что-то большее…

Саннио молчал, истошно вцепившись в рукав герцога. Он был благодарен Гоэллону за то, что тот не молчит, но почти не различал слов. Уже потом, много позже, в Собре, ему снилась эта поляна, и тогда оказалось, что он расслышал и запомнил каждое слово.

— Пойдемте отсюда, Саннио, — герцог поднялся и за локоть приподнял спутника.

— Все, что могли, мы увидели, а находиться здесь долго я не посоветовал бы и врагу.

— Мы не закопаем их?

— Нет. Я не хочу прикасаться к этому, да и вам не позволю. Слишком все странно, чтобы можно было действовать так, как хочется. Будь у меня бочонок горючего масла, я бы попробовал сжечь трупы, но, увы, — этой роскоши мы лишены. И еще — я попрошу вас не оглядываться, когда мы будем уходить. Смотрите только перед собой.

Соблазн обернуться был очень велик. Саннио казалось, что он не увидел чего-то важного, не заметил какой-то очень существенной мелочи, которая могла бы пролить свет на загадку. Первый шаг ему удался, но потом он застыл, раздираемый противоречивыми желаниями: выполнить приказ, нет, просьбу герцога и увидеть то важное, что осталось за спиной. Он слышал тихий, но настойчивый зов, еле слышный и оттого еще более властный. Невидимая рука легла на затылок и заставляла его повернуть голову. Саннио точно знал, что ничего хорошего с ним не случится: скорее уж, он обернется навстречу неминуемой гибели, гибели с глазами, заставлявшими испытывать смертельный стыд, но под сердцем зашевелился шальной холодок. Ему было все равно; нет, он жаждал этой гибели, всю жизнь стремился к ней. Он должен был понести наказание за предательство, совершенное многие годы назад, не им, но всем его родом, и хотел его искупить…

Тяжелая пощечина вырвала его из сладкого покаянного забытья. Секретарь прижал руку к горящей щеке и изумленно взглянул на Гоэллона. Герцог никогда его не бил, даже в шутку не отвешивал подзатыльники, не толкал. Сейчас же он ударил так, словно хотел одним ударом разбить Саннио лицо.

— Видели бы вы себя со стороны, драгоценнейший мой, — рявкнул герцог в ответ на немое изумление секретаря. — Я рискнул понаблюдать за вами, но опыт быстро показался мне слишком опасным.

— А вы не слышали зов?

— Слышал, и сейчас слышу, но, знаете ли, нужно думать своей головой. Перед кем вы так провинились, что стремились немедля умереть?

— Н-не знаю…

— То-то и оно, что не знаете. А я знаю, что перед этим, — рука указала на поляну, — чем бы оно ни было, я чист, как невинный младенец. Идите вперед! Саннио не нужно было просить дважды, он ринулся вперед так усердно, что зацепился рукавом камизолы за колючую ветку и потерял несколько пуговиц, но пуговицы были сущей мелочью по сравнению с тем, что оставалось за спиной. Соображать он начал только возле телеги, увидев знакомые и ставшие такими родными лица младших.

— А если кто-то еще наткнется на это? — шепотом спросил он у герцога.

— В ближайшем селе я найду священника и расскажу ему об этом месте. Будем надеяться, что мать наша Церковь в состоянии одолеть это зло. Это лучшее, что мы можем сделать, а сейчас нам пора ехать. Только в Собре, когда ему в первый раз приснился сон, в точности повторявший события, Саннио понял, что его так тревожило, и проснулся с криком. Герцог велел ему не оглядываться, и не позволил повернуться, но сам стоял лицом к проклятой поляне.

— Куда уехал?! По чьему приглашению?! Вот чтоб не упасть, где стоишь — а то ведь с лестницы катиться придется… Чтоб наследник Скорингов, да пригласил к себе в гости непутевое дитя Марты — это ж какому чуду нужно случиться? Что у них общего-то? Тот старше чуть не вдвое, а держится вечно — на хромой козе не подъедешь, хоть и вежлив, как у короля на паркете. Но когда приезжал три года назад, торговые дела обсуждать, так сразу всем лицом показал, что наследник герцога Скоринга наследнику баронов Бруленов не ровня, хоть Элибо только что не мелким бисером рассыпался. Старый герцог — мужчина толковый, обстоятельный, что и немудрено, абы кого в казначеи не назначат, а вот сынок — непонятный. В чашу льет мед, да на дне — куриный помет… И ведь не поймешь даже, что с ним не так — видный, обходительный, беседовать на любую тему может, хоть об улове, хоть о столичных делах. Три часа с баронессой, старой каргой, проболтал, так ни разу не поморщился: даму развлекал, будто дама ему любимая невеста, а точнее — невеста выгодная, да капризная, которую еще улестить надо. А все равно Марте он не понравился, вот не понравился, и все.

Ну, дай святая Этель, ты у нас в эту девятину заступница, чтоб сыночку хоть в Скоре ума вложили, хоть толику…

Баронесса вытерла ладони о платье и отправилась вниз по той самой лестнице, с которой чуть не упала от удивления. Дел и без соседских загадочек хватало: послезавтра праздник, судиться грех, так ежедевятинный суд назначили на сегодня. А с прошлой девятины целый ворох накопился. И каждый на суд баронессы, мало им королевских приставов, нет, хотят, чтоб все по старинному обычаю.

— Госпожа Марта, пожалте переодеваться…

— Охх… И пошла бы, как есть, как привыкла — старую лошадь новой сбруей не украсишь, но обычай требует, чтоб все было по правилам. Баронесса при полном параде, четыре помощника — вокруг кресла стоять, для солидности, да еще глашатай, чтоб вердикт зачитывал, это на случай, если кто не расслышит. Ну и прочие бездельники для красоты: писцы, секретари, гвардейцы; а впридачу еще и священник, да не свой, привычный, а из королевского суда. Он же, птичка певчая, как зарядит по каждому делу речь — то в защиту, то в обвинение, — рот хочется заткнуть. Пирогом, со всем почтением, которое святому отцу оказывать надобно. Марта тоскливо посмотрела на разложенное на постели лиловое платье с белой оторочкой и широкий плащ с гербом. Плащ еще ладно, знатный плащ и любимый, повезло в кои-то веки с портными. Платье же — вот если кадушку в три оборота парчой обмотать и поверх кружева накрутить, будет как есть баронесса Брулен в парадном наряде. Шелковые чулки, узкие туфли — пакость редкая. Надо их, что ли, разносить, а то уж год такие мучения: раз в девятину надеваешь, так под вечер ног нет.