Максим Далин - Корона, Огонь и Медные Крылья

— О, этот страх великого воина перед дряхлой старухой! — фыркнул высокий хмурый принц, и Скиин-Хеа возразил, смеясь:

— О, эта детская вера в беззащитность скорпиона и безопасность гадюки!

Я поражалась про себя тупому покою, с которым сама взирала на мертвую государыню и на все происходящее — вероятно, оттого, что моя душа не могла вместить в себя столько зла и горя сразу. Братья Тхарайя, очевидно, не могли скорбеть о своем отце; его смерть из тяжелого горя в одночасье превратилась в отвлеченный принцип, в побуждение к действию — и мне показалось, что в качестве этого действия многие из них представляют себе лишь новые и новые убийства. Смысл скорби был непонятен почти никому во Дворце.

— Я все решил, — сказал Лаа-Гра с безумной веселостью. — Тени не подчинятся мне, пока не увидят труп Тхарайя — ладно, подождем его трупа или известий от птиц. Вы все можете считать меня правителем, пока я не стал королем. А женщины должны отправляться к себе, — он коротко хохотнул и добавил: — Во избежание войны с королем демонов, заприте решетки на темной стороне и не выпускайте их из дворца. Пусть Нут разберется, кто прав!

Я пошла к выходу, и моя свита направилась за мной. Я чувствовала спиной отчаянные взгляды кастратов госпожи Бальшь, я отлично понимала, что кровавый кошмар еще только начинается — но могла только с ужасом и тоской осознавать собственную беспомощность.

Со мной — тени Тхарайя. Я могу спасти своего ребенка и своих вассалов. Если захочет Господь и если кости Нут лягут хорошо, то, быть может, у меня получится спасти еще кого-нибудь. Но, как бы моя душа не рвалась к этому отчаянно — я не могу спасти всех, кому грозит беда.

Кажется, с осознанием этого я стала взрослой.

Вернувшись в свою комнату, я поразилась темноте мира за окнами. Похоже, ужасная ночь не собиралась кончиться на рассвете. Ненастная мгла облегала небеса до горизонта; весь чистый небосвод Ашури был наглухо закрыт тяжелыми тучами — я вспомнила позлащенную луну, осветившую умирающего Зумруа, но бешеный ветер, несущий с собой холод и мрак, закрыл ее свет и свет расцветающей зари тучами, словно траурным покровом.

В покоях было холодно. По приказу Лаа-Гра резную решетку на выход в сад опустили, но сквозь нее свободно втекал неожиданно холодный и сырой воздух, будто еще не кончилась ранняя весна. Резко пахло влажной травой. Мы ушли из зала в комнату с узкими оконцами в цветных витражах, по которой не гулял сквозной ветер; Шуарле затворил дверь и зажег светильники. Здесь мне показалось уютнее, чем в моих обычных апартаментах — за время нашего отсутствия слуги Дворца убрали трупы, но, проходя опочивальней, я едва не наступила на пятно крови, впитавшейся в ковер.

Кровь Зумруа… Стоило подумать об этом, как помимо воли вспомнилась и госпожа Бальшь — ее укутанное в черное хрупкое тело, неловко лежащее на полу. Железные руки Лаа-Гра на ее тонкой шее… Лаа-Гра сломал ее шею, вдруг поняла я, это было очень просто для него — и слезы полились сами собой.

Шуарле обнял меня, я спрятала лицо у него на груди — и он не сказал: "Улыбайся, принцесса". Я оплакивала госпожу Бальшь, которая, возможно, сделала в жизни много непоправимого зла, но любила Тхарайя и была добра со мной. Я поплакала над Зумруа, думая об уцелевших из свиты госпожи Бальшь — судя по ужасу в глазах Эрлие, их ждала самая жалкая участь. Я вспомнила о Гулисташь, о других женщинах из нашей свиты — на них у меня уже не хватило слез, я только хныкала и кусала губы. О Тхарайя я не могла даже думать.

Шуарле молча гладил меня по спине. Чья-то рука — Сейад? — протянула мне чашку с отваром ти:

— Э-э, Лилес, весь мир нынче плачет по государю — но по государю Манолу, не по государю Тхерану. Что бы ни случилось завтра — сегодня еще жив твой мужчина, слышишь ли? Не режь себя мыслями — младенцу от того тоже больно, глупая ты!

Я хлебнула ти, отдающий холодком степных трав Сейад — и этот холодок слегка остудил мою горящую голову. Напряжение потихоньку сходило на нет, оставляя только ноющую боль в висках и ту тяжесть, какая всегда сопровождает бессонную ночь. Шуарле расстелил для меня постель, и я прилегла, почти не раздеваясь, скинув только платок и плащ, рядом с малышом.

Эд ухватился за меня и моментально уснул; я чувствовала безмерную усталость, но поняла, что сразу уснуть не удастся — было никак не найти удобную позу. Раадрашь присела на ложе у меня в ногах, Шуарле — на ковер рядом; их присутствие отогревало меня, но не помогало отогнать мучительную тревогу.

Я слишком много услышала за эту ночь — и слишком многого не поняла.

Сейад обтирала платком, смоченным в настое трав, мое заплаканное лицо — и что-то мурлыкала про себя. Ее мурлыканье и прикосновения странным образом прояснили мои мысли.

— Сейад, — спросила я неожиданно для себя, — а почему врата в горах Хуэйни-Аман можно закрыть только ценой жизни? Неужели, чтобы победить в войне, непременно нужно погибнуть? И что это за победа, если победитель мертв? Мне кажется, ты знаешь…

— Это все знают, — сказала Раадрашь. Ее голос прозвучал непривычно уважительно и возвышенно. — Птицы — уж во всяком случае, с людей слишком много не спросишь… Это и я знаю. Последний, кто закрывал эти врата, был принц аглийе, брат моего прадеда… Знаешь, Лиалешь, я должна была полететь с Тхарайя. Быть может, я тоже могла бы закрыть их, я ведь тоже королевского рода, — сказала она с глубоким мечтательным вздохом. — Ах, Лиалешь, это — смерть воина, это — смерть героя, и это необыкновенно достойно — отдать живым свою душу…

— О-э, — подала голос Далхаэшь, которую доселе было не видно и не слышно, так, что я почти забыла про нее. — Видишь, Лиалешь, эта сумасшедшая мечтает умереть, как солдат! Так рвется умереть, что порицает желающих жить!

— Я рвусь спасти Тхарайя, которого ты предала! — немедленно отрезала Раадрашь, тут же выпадая из своего жертвенного пафоса.

Мне снова пришлось вмешаться в их ссору, чтобы она не зашла слишком далеко.

— Сейад, — сказала я чуть громче, чем хотела бы. — Расскажи мне об этом; я, похоже, не дождусь внятного рассказа ни от кого, кроме тебя.

Далхаэшь недовольно замолчала, но перебить меня не посмела. Шуарле оперся локтями о край ложа, а Раадрашь раздраженно вильнула хвостом, но тоже спорить не стала. Сейад грустно улыбнулась.

— Не победа — умереть за победу, говоришь ты… — начала она, вынимая из торбочки очередной недовязанный носочек. — Э-э, может, и права ты… Но уж такая это война, такие враги. Смертного врага можно убить — с мертвым врагом что сделаешь, скажи? С тем, кого ты убил, уложил в землю и засыпал его очи землей, а он снова встал, чтобы достать тебя клинком, что, скажи, делать с таким?