Джудит Тарр - Аламут

Они окружили Айдана копьями. Он рубил их; они только смыкались плотнее. Они темнее сжимались вокруг него. Они кололи его, мешая движению руки с мечом. Он бросил клинок в ножны и схватил копье, швырнув его изумленного владельца через голову.

Другой копейщик качнулся к нему. Айдан застыл. Наконечник копья указывал на самое уязвимое место. За ним мерцала белая волчья ухмылка.

Айдан погасил эту ухмылку черенком копья.

Но у копейщика была дюжина братьев, и у каждого, казалось, еще дюжина. Никто из них не дал Айдану честной схватки. Они только кололи, кололи и кололи, и смыкали круг, и оттесняли его от его мамлюков.

Которых он не мог найти. Ни одного. Ни глазами, ни сознанием.

Сознанием.

Он забыл о копье в своей руке и о копьях, окружавших его. Он бросил широко вовне голос и силу:

— Сука! Убийца! Подлая! Выходи и схватись со мной лицом к лицу!

Его мучители подались назад. Он едва заметил это.

— Ассасинка! Я узнал твой смрад! Вылезай из своего логова!

Ничего. Ни вздоха, ни признака ее присутствия. Он кричал, пока не зазвенели горы:

— Марджана! Марджана!

Горы обрушились, и вместе с ними небо.

Бедуины разомкнули кольцо, моргая в сером рассветном сумраке. Кое-кто из них лежал на земле. И по крайней мере один был мертв.

Марджана отбросила мертвеца ногой и опустилась на колени рядом с тем, кто убил его. Вполне жив, но оглушен: удар древком копья свалил его наземь, когда еще не утихло поднятое им эхо, повторявшее ее имя. Она магией послала его еще дальше во тьму, и только тогда осмелилась коснуться его, положить ладонь на его щеку. Он был более худым, чем она помнила его, кожа туже натянулась на красиво очерченных скулах.

— Я научу тебя не питать ко мне ненависти, — сказала она ему.

Ее волки взирали на это в крайнем изумлении. Она повернулась к ним:

— Поднимите его. Свяжите его, как я говорила вам. — И когда они не бросились исполнять: — Ну!

Сдвинувшись с места, они действовали достаточно проворно. Даже их род мог быть настороже, проходя через земли ассасинов; а они забрались глубоко в эти земли. Они осторожно, но прочно связали франка веревками и погрузили его на лучшего их верблюда. Марджана пристроилась позади него, поддерживая его. Ее руки осязали тепло его тела.

Бану Нидаль собрали раненых и убитых и тщательно замели следы битвы. Большая часть из них забрала животных и добычу и отправилась туда, куда приказала им Марджана, со всей возможной для них скоростью. При ней остался маленький отряд, но это были лучшие из племени, сам шейх и куча его сыновей. Их путь был быстрее и более тайным. Они скакали быстрой рысью, укрытые чарами, превращавшие их в мерцающие тени.

Племя стояло лагерем в секретном оазисе, в зеленом острове, окруженном горами. Торговые и военные пути проходили ближе к нему, чем было известно путникам, но вход был узким, скрытым и хорошо охраняемым.

Они влетели в оазис с последним отблеском угасающего вечера, понукая своих усталых одров перейти на галоп и во все горло визжа о своей победе. Страж прохода пропустил их, тоже крича что-то. Шатры, растянутые на лугу, опустели: навстречу прибывшим выбежали женщины, дети и несколько хмурых подростков, оставленных охранять лагерь. Стариков здесь не было. Мужчины Бану Нидаль жили только до тех пор, пока могли сражаться.

Марджана видела, как ее пленника уложили в шатре возле шатра самого шейха, на лучшие коврики и одеяла племени.

— Он мой, — сказала она, — и я выпью всю кровь племени, если его не будет здесь, когда я вернусь за ним.

Шейх кивнул.

— Мы можем устроить это, — сказал он. Он опустился на колени, распахнул пыльный халат и вынул нож. — Подрезать сухожилья, и он не убежит, но будет достаточно силен для чего-либо другого, если ты пожелаешь. Или быстрый удар сюда, в пяту, и продеть веревку…

Она ударила его так, что он растянулся на земле.

— Ты ответишь мне за каждую каплю его крови, пролитую вами. Это, — она прочертила на костлявой груди шейха кровавую полосу его собственным ножом, — за слова о том, чтобы изувечить его. Зорко охраняй его и сохраняй его невредимым, береги его, как бережешь себя, потому что его жизнь — это твоя жизнь. — Она достала маленькую бутылку. — Он будет спать еще некоторое время. Когда он проснется, напои его этим. Но осторожно! Если он заснет слишком глубоко или умрет от этого, ты мне заплатишь.

Шейх взял фиал рукой, дрожь в которой сдержать не мог. Он боялся Марджаны: он не был глуп. Но это был чистый страх, страх волка перед соперником, который сильнее его. Он склонялся перед ее волей, но не опускал глаз.

— Я буду охранять его так же, как себя самого.

Она коротко кивнула и повернулась к нему спиной. Она задержалась, чтобы расправить одежды Айдана и провести пальцами по его щеке. В миг между вдохом и выдохом она исчезла.

Айдан блуждал в смутном чуждом сне. Он видел лагерь в горах, и весь он был разметан и разграблен. Его мамлюки исчезли из пределов его мысли; лошади, верблюды, его чудесный меч — все исчезло. И превыше скорби был гнев, чувство поражения и горькой беспомощности.

Сон был расплывчатым. Он лежал в объятиях женщины на зыбкой качающейся постели. Ее прикосновение было мягким, тело, прижимавшееся к нему, было теплым и сильным; запах был изумительно сладким. Он знал, что где-то там, на свету, должна быть ненависть. Здесь был только покой.

Он яростно прокладывал путь из этого покоя, сквозь долгую тьму и еще более долгие сумерки. Его тело было сосудом, наполненным болью. Сумерки превратились в смертный полумрак: темные стены, содрогавшиеся под музыку ветра, воздух, тяжелый от множества запахов — люди, козы, верблюды, застарелый, пропитавший все дым. Айдан подавился этим воздухом, и, подавившись, понял, что проснулся.

Он лежал на вытертом ковре в шатре, сотканном из козьей шерсти. Он был связан по рукам и ногам, на голове была шишка от удара. Об этом ударе он не помнил ничего. Он уснул среди своих мамлюков. Он… просыпался? Сражался?

Да. Сражался. А теперь, понятно, был в плену. Но не в Масиафе. Музыка ветра была музыкой открытого пространства, и в нее вплетались голоса, блеяние коз, стук копыт по камню, рев верблюдов.

Его сила с трудом простиралась вовне, но все же простиралась. на миг он испытал горькое ликование. Ну что ж. Он получил свой ночной сон, как бы тяжко не пришлось его телу. Он касался сознаний; вот сознание более открытое, чем остальные, потому что оно моложе и в чем-то проще. Пустыня, оазис, лагерь. Бану Нидаль, кочевое племя из глубины пустыни, связанное служением Аллаху и демону воздуха. Мужчины пошли в набег — негодование; он тоже должен был идти, он достаточно взрослый, он может натянуть лук своего отца — но самые сильные вернулись с демоном и лакомым кусочком демону на обед.