Ярослава Кузнецова - Химеры

– Нет, никаких снов, ты что, – обеспокоился Кавен. – У меня завтра вылет. Я не хочу пропустить эту великолепную войну. Полеты над побережьем, сильный противник. Уааау... черт, челюсти вывихиваются.

В комнате витал тонкий аромат роз, маргерийской выпечки, слабо пало порохом – откуда? Кавов пистолет спал в кобуре на спинке стула, вычищенный и сверкающий, отражая солнечные лучи по стенам, затянутым узорчатыми шпалерами. В приоткрытую фрамугу втекал ветер.

– Мне все снится. Снит-ся.

– Отличное оправдание чему угодно.

Кав откинул простыню, прошелся по комнате, заложил руки за голову. Потом посмотрел через плечо – его профиль четко выделялся на фоне солнца, казался черным, а коротко стриженые волосы – совсем белыми..

– Я бы хотел внести ясность, – сказал он просто. – Вчера пришел приказ от моего короля и повелителя. Негласный.

Аромат роз сделался невыносимо сильным.

– Какой приказ, – искорки все еще вспыхивали.

– Найти тебя и по возможности ликвидировать. Лавенгам удобнее сейчас оплакивать гибель королевы от рук гнусных лестанцев, чем договариваться с живой и строптивой. Они не уверены, что ты выжила, но если уж... Принц-Звезда сказал королю, что вытащил тебя из тюрьмы.

– Кто? Ты меня узнал...

– Да, так вышло, что с приказом пришли и фотографии. Передают, что в Катандеране настоящее светопреставление, Полночь прорвалась. Вернулся древний, как мары знает что, Анарен Лавенг. Нас перебросили сюда аккурат в тот день, я не успел поучаствовать.

Амарела подумала, что надо встать, но ноги не держали, и она осталась сидеть, безучастно глядя на хромированную рукоятку, торчащую из кобуры.

Анарен Лавенг. Надо же.

Сплю, сплю, сплю.

– Ну ты что же... это, выполняй приказ, – пробормотала она.

Макабрин повернулся, поглядел на нее, сдвинув брови.

– Я так разумею, мой король отдал мне преступный приказ, прекрасная госпожа, – сказал он чопорно. – Я его выполнять не намерен.

– Тогда штаны надень. Нельзя перед королевой без штанов.

Ей вдруг стало очень холодно, рейна закуталась в простыню по горло, обхватила себя за плечи.

– Мне ведь в Катандерану надо, Кав. – сказала она тоскливо. – Это ведь я во всем виновата. Только я и никто другой.Я сделала, мне и расхлебывать. А ты летишь в Марген дель Сур, и ничего я не могу поделать, и никто ничего поделать не может...

Кавен подошел, сел рядом, притянул ее к себе.

– Я постараюсь как-нибудь... ничего там не курочить, – пообещал он неуверенно.

На залитой солнцем улице за окном безмятежно играл оркестр.

Эпилог

Русалка скользила с волны на волну, бросив ладони навстречу свету, плечами и спиной ощущая темный холод донных токов, грудью и животом – солнечную ласку поверхности.

Море покачивало ее, колебались ленты рук, зеленоватые волосы ореолом расплескались далеко по частой волнистой ряби. Блики и полутени пошевеливались, таяли, словно обрывки сна.

Русалка умирала.

Она не умела ясно мыслить, поэтому не знала – отчего. Море растворяло ее, как обломок душистого мыла, оброненный с проходящего мимо корабля. Прозрачные пальцы и бледный веер хвоста исходили мелкими пузырьками, море разъедало тонкую пленку плоти, соединяя прохладную кровь русалки со своей, солоноватой и плотной. Жгучей, как стрекала медузы.

Корабль. Медуза. Обломки.

Слишком сложно для фолари.

Она шевельнула губами, но голос ее покинул. Легкие уснули, утомившись долгим ожиданием рассвета.

Волны полоскали тело, выбелили, как забытую в воде ткань, обкусали краску с губ и щек, глаза утратили синеву, бездумно таращась в распахнутое небо. Нечеткие очертания женского силуэта распались серой пеной, клочья некоторое время плыли согласно, но потом волны разметали их.

Текучая вода рассказывает обо всех, кто когда либо нес ее толику в своих жилах. Текучая вода разговаривает в твоей крови, и тысячи смертей и жизней равно обрывочны и подробны, и где среди них искать истинно твою жизнь и смерть? Которая из них твоя память, привязанность и любовь?

О фолари говорят, что они не помнят ни зла, ни добра, ни обещаний, ни друзей своих. И даже имени своего иногда не помнят.

Люди умеют строить дома, возделывать сады, упорядочивать действительность, вписывать ее в форму. Действительность становится инструментом и материалом, начинает отвечать ожиданиям. Даже – вот магия! – человек может сам сделать свое будущее.

У фолари нет ничего, кроме себя самого. Ни сада, ни дома, чтобы возделывать их и задавать им форму. Что может возделывать фолари кроме себя?

Как иначе создать будущее, которого нет?

Ньет открыл глаза. Над ним, в волнах синевы, плыл, как льдина, девственный квадрат потолка. Закутанная марлей люстра свисала угрюмо осиным гнездом. Не шуршали газеты на полу. Запах влаги тек из открытых окон. Рассвет.

Сумерки.

Холодно.

Пересменок между там и тут. Время, когда оплывает и истончается любая форма, просвечивает изнанка и не пересчитать прорех.

Морская пена – никудышный материал.

Он, хмурясь, оглядел скрученные, кое-где порванные простыни, бурые пятна крови на одеяле и на полу, таз с розоватой водой у кровати. Прилипшие к полированному дереву спинки перья из вспоротой подушки. Глубокие царапины на том же полированном дереве. Поднос на табурете у изголовья, с кусками заветрившейся копченой колбасы.

Он схватил сразу несколько кусков и засунул в рот.

Потом доел остальные.

Потом встал, придерживаясь за стену – и увидел его. Между дверью и окном, на низенькой банкетке и частично на стуле – длинными не умещающимися ногами.

Человек крепко спал, завернувшись в шелковое, стеганное, расшитое розами покрывало, сунув под голову скомканный мебельный чехол.

Ньет некоторое время смотрел на него, и память возвращала знакомые черты. Сомкнутые веки, складку на переносице. Большой открытый лоб с характерной линией волос, стриженный затылок, круглое, выглядывающее из складок покрывала ухо. Запах – скипидара, льняного масла, кедрового лака. Вместе с узнаванием вернулось имя.

Рамиро Илен.

Ньет постоял, ощущая босыми ногами пол, ладонью – холод стены.

Потом осторожно отнял руку от светлой деревянной панели и ощупал себя.

На груди и животе сожженная кожа слезала струпьями. Чесалась. Под неряшливыми чешуями засохшей сукровицы прощупывалось твердое и гладкое... темное, как рог. Оно наросло под шелушащейся кожей, как черепица. Оно закрывало места ожогов, и распространялось вокруг – на плечи, на предплечья, на бедра, даже в паху – гибкое, с металлическим маслянистым отливом, теплое телесным теплом, и, по ощущениям, совершенно непробиваемое.

Броня.

Он посмотрел на свои руки, будто одетые в мелкую плотную кольчугу с графитовым блеском, на двухдюймовые когти. Волосы свились тысячей охряно-пепельных лент, удлинились и отяжелели. Он потрогал зубы языком, гадая, сможет ли сейчас вымолвить хоть одно человеческое слово. Но даже не попытался этого сделать.